Акапулько

— Как! Мы жили в одном городишке, в Индиане. Маленьком-маленьком городишке. У отца кишка была тонка перебраться туда, где есть настоящая жизнь, осознать, в каком он дерьме живет. Я тогда была такой правильной, с ума сойти. Ну, понимаешь, футбольные матчи, всякие там школьные балы, учеба. На выпускных экзаменах была первой в своем классе. Número uno[61], вы уж простите мой испанский.

— Я думала, что буду там такой умной, когда ехала в университет. И ты знаешь, что оказалось на самом деле? Что я тупая, вот что. Ту-па-я! Что учителя в этой паршивой крошечной школе, куда я ходила, ничего не знают и что я так ничему у них и не научилась. В колледже, сказать по правде, было ненамного лучше. Преподаватели строят из себя шишку на ровном месте, забивают тебе голову всякой педантичной чушью, а сами даже и не смотрят на тебя.

— Однажды я встретила одного такого в студенческом городке, говорю «здравствуйте», вроде бы я такая вежливая, понимаешь? Он даже не узнал меня!

— Мрак, — согласилась Беки. — Мои предки собирали картины. «Искусство», как выражался мой папаша. Они скупали все подряд, может даже, что у них было и что-то стоящее. Но они этого не знали — они просто их покупали. Какие-то квадраты, намалеванные все в одном цвете и помеченные «№ 14», или «Авангард», или «Поп-арт». Коллекционеры!

— А что насчет лиц? — спросил Чарльз. — Теперь никто больше не рисует лиц.

— Ты что, меня разыгрываешь? — спросила Беки.

— Я серьезно. Могу поспорить, во всех прекрасно-необъятных Соединенных Штатах Америки не осталось ни одного художника, рисующего портреты. Или все-таки есть? Если бы не зеркала, все бы уже давно забыли, как выглядит человеческое лицо.

— Хорошо сказано, молодой человек, — похвалила его Ливи.

— Я хочу сказать, что даже мы, вот сидим тут, ругаем всех, глядим по сторонам или на землю. Или вот ты, Ливи, грызешь ногти… Никто ни на кого не смотрит. Больше художников, которые рисуют портреты, — вот что нужно!

— Ну, — сказала Беки.

— Раньше, — продолжал Чарльз со все возрастающей авторитетностью, — любой таксист, дай ему кисть и краски, мог нарисовать портрет. Теперь нет. Мы забыли, как это делается.

Ливи какое-то короткое время задумчиво разглядывала Чарльза, потом ее круглое и решительное лицо поморщилось и на нем появилось недоброе выражение.

— Я не уверена насчет него. — Она встала на ноги.

— Я в порядке!

— Может и так…

Беки встала.

— Так или иначе, мы уходим. У нас встреча кое с какими приятелями, обещали поделиться с нами первоклассной травкой.

— Я пойду с вами, — сказал Чарльз, почувствовав, что не хочет оставаться один.

— Нет, — ответила Ливи. — Увидят нас с другим парнем, могут завозникать, а то и травку зажать.

— Как-нибудь в другой раз, — добавила Беки.

— Где мне вас найти? — Чарльз обращался только к Беки. — Где вы остановились?

В ухмылке Ливи был вызов:

— Смотри на пляжах…

— Классное место, — сказала Беки. — Всегда можно выпросить у какого-нибудь туриста пару песо, а на помойку при больших отелях попадает пища лучше, чем та, которую едят у себя дома черные бедняки. — Она пошла за Ливи, потом остановилась. — Мы идем на «Сансет», наше место в дальнем конце пляжа. Пока будем там. Если захочешь — приходи…

По меркам Акапулько, дом Марселлы Гонсалес Кортины считался скромным: в нем было всего три спальни и маленький плавательный бассейн, формой напоминающий амебу. Дом, если можно так выразиться, являлся «счастливым обладателем» большой гостиной с высокими потолками, украшенной английским антиквариатом и подлинниками картин, написанных маслом. Толстые стены даже в сильную жару сохраняли в доме прохладу, а замысловатой формы окна, затянутые оранжевым, зеленым и желтым стеклом, не пропускали в комнаты яркий солнечный свет.

Когда Марселла покупала этот дом, ближайший к ней сосед располагался на расстоянии полумили. Друзья Марселлы всячески отговаривали ее от покупки, указывая на то, что она будет жить в слишком большом удалении от центра культурной жизни. Но деньги для Марселлы были проблемой, и вечной к тому же, — а цена устраивала ее.