Айза

Асдрубаль и Себастьян вкалывали от зари до зари и по возвращении валились с ног от усталости. Аурелия обходила окрестности в надежде на то, что в каком-нибудь торговом заведении требуется уборщица, кому-то нужно оказать помощь по хозяйству или перешить одежду, которую она приносила дочери. Они ни с кем не общались, лишь вежливо здоровались со своим домоправителем, столкнувшись с ним где-нибудь в коридоре.

К ним было никак не подступиться, и все, что Мауро Монагасу удалось узнать, — это то, что они были с канарского острова Лансароте, переплыли океан на крохотном голете, который затонул, а их отец погиб.

Все четверо, казалось, жили воспоминаниями об отце, тосковали об утраченном домашнем очаге и беспокоились по поводу судьбы младшей дочери, которой, похоже, что-то постоянно угрожало.

Братья, два бравых молодца, которым по возрасту было положено развлекаться (наверняка в других обстоятельствах они проводили бы больше времени на каблуках, за бутылкой рома, чем дома), вели себя так, словно добровольно отказались от собственной жизни во имя служения сестре. Однако двигало ими не доморощенное понятие чести, бытовавшее среди выходцев из Южной Италии, а, скорее, самоотверженность: они как будто были уверены в том, что у них на руках величайшая ценность, которая заслуживает любой жертвы.

Для Однорукого Монагаса, которого мать вышвырнула в мир, будто щенка, и остаток своих дней так и продолжала пинать его в толстый зад, ни разу не приласкав и не сказав приветливого слова, подобная сплоченность и любовь, с которой в этой семье относились друг к другу, являлись чем-то новым. Он пребывал в такой растерянности, что, тайком наблюдая за Пердомо, мучился сознанием вины сильнее, чем когда наслаждался видом обнаженного тела Айзы.

~~~

— Не нравится мне этот человек.

— Какой человек?

— Вон тот высокий, с усами. Он уже битый час торчит на месте и неотступно следит за Айзой, куда бы она ни направлялась, — прямо как портрет, висящий на стене. Это выводит меня из себя.

— Давай я скажу ему, чтобы он проваливал!

Аурелия повернулась к младшему сыну — предложение исходило от него — и отрицательно покачала головой:

— Это общественное место, да и он пока ничего такого не делал, только смотрел. — Она помолчала. — А я не хочу неприятностей. Судя по виду, он человек опасный, а второй и вовсе головорез. Нам лучше уйти.

— Но мы так хорошо сидели! — запротестовал Себастьян. — Это же твое любимое место.

— Было, пока не появился этот тип со своим лимузином и каменной физиономией. Меня беспокоит то, как он смотрит на Айзу.

— Все мужчины пялятся на Айзу. Пора бы уж привыкнуть.

— Смотреть можно по-разному. — Аурелия стала собирать остатки трапезы, торопливо складывая их в плетеную корзину. — Пошли! — настойчиво повторила она. — Мне захотелось прогуляться по Большой Саванне[13] и поглядеть на витрины. — Она попыталась улыбнуться, но без особого воодушевления. — Так мы постепенно наметим, что купить, когда разбогатеем.

Прогулка затянулась, но ведь спешить им было некуда. Если в Каракасе и было что-то хорошее, так это вечера: неповторимые закаты, когда небо окрашивалось множеством оттенков, среди которых неизменно преобладал багряный, а в конце долины, по которой можно было добраться до прекрасных влажных лесов Лос-Текес, то здесь, то там вырисовывались на фоне неба развесистые сейбы или высоченные королевские пальмы. В такие моменты густой запах влажной земли и дикой растительности заглушал зловоние города, его машин и реки, превратившейся в клоаку.

По воскресеньям Каракас не сотрясала лихорадка, овладевавшая городом в другие дни, когда все, казалось, только и думали о том, как бы заработать несколько боливаров. По проспектам, паркам и площадям прогуливались семьями, все без разбору были люди простые, все лишившиеся родины. Мужчины стояли группами, беседуя на сотнях языков, или собирались вокруг радиоприемника, из которого раздавался громкий голос диктора, комментирующего результаты скачек, на которые возлагали свою последнюю надежду многие эмигранты.

Рассказывали, будто бы один португалец на следующий же день по прибытии в Венесуэлу угадал единственную выигрышную клетку в ставках «Пять и шесть», заработал на этом триста тысяч боливаров и в тот же день укатил обратно к себе в деревню, откуда, возможно, больше никогда не уезжал.

Однако подобные чудеса случались не чаще одного раза в столетие, и вечером в воскресенье в Каракасе обычно царило чувство безысходности, когда люди с отчаянием осознавали, что в понедельник с первыми лучами рассвета им снова идти на работу — во враждебный лес лязгающих подъемных кранов.