Айвенго. Квентин Дорвард

– Брат мой, – ответил Мартивалле (ведь обитатель этой кельи не должен называть иначе даже короля Франции, когда тот как ученик удостаивает его своим посещением), – верьте мне, что, глядя на это изобретение, я так же ясно, как в сочетании небесных светил, вижу в грядущем те великие и чудесные перемены, которые ему суждено совершить. Когда я думаю о том, какой медленной и скудной струей изливался на нас до сих пор поток знания, с каким трудом добывали его даже самые пылкие изыскатели, как пренебрегали им люди, оберегающие свой покой и благополучие, как легко уклонялся этот поток от своего русла или даже совсем иссякал с каждым вторжением варварства, – когда я думаю обо всем этом, могу ли я взирать без удивления и восторга на судьбу грядущих поколений! Знания будут орошать их непрерывным благодатным дождем, оплодотворяющим в одном месте, наводняющим в другом, меняющим весь строй общественной жизни, создающим и ниспровергающим религии, порождающим и разрушающим целые государства…

– Постой, Галеотти… – сказал Людовик. – Произойдут ли все эти перемены в наше время?

– Нет, мой царственный брат, – ответил Мартивалле, – это изобретение можно сравнить с только что посаженным молодым деревцом, которому суждено в будущем принести столь же драгоценный и роковой плод, как и дереву в саду Эдема, – плод познания добра и зла.

После минутного раздумья Людовик произнес:

– Так предоставим грядущее грядущему. Мы же, люди нашего века, должны думать о настоящем. Довлеет дневи злоба его… Скажи, окончил ли ты гороскоп, который я поручил тебе составить и о котором ты уже мне кое-что сообщил? Я привел к тебе того, чью судьбу он определяет, чтобы ты с помощью хиромантии или какой-либо другой науки предсказал мне его будущее. Время не терпит!

Почтенный ученый поднялся со своего места и, подойдя к юному воину, устремил на него большие, черные, проницательные глаза; он смотрел на него так пристально, как будто изучал отдельно каждую черточку его лица и старался проникнуть ему в душу. Смущенный таким упорным вниманием этого почтенного и важного человека и краснея под его взглядом, Квентин потупил глаза, но вскоре поднял их снова, повинуясь звучному голосу астролога, который сказал:

– Смотри на меня. Не бойся и протяни руку.

Внимательно осмотрев линии протянутой ему руки по всем правилам своей мистической науки, Мартивалле отозвал в сторону короля и сказал ему:

– Царственный брат мой, наружность этого юноши и линии его руки вполне подтверждают как заключение, сделанное мною раньше на основании его гороскопа, так и ваше собственное суждение о нем, составленное благодаря вашему знанию нашей высокой науки. Все обещает, что этот юноша будет отважен и счастлив.

– И верен? – спросил король. – Ибо отвага и счастье не всегда идут рука об руку с верностью.

– И верен, – сказал астролог. – Глаза его выражают твердость и мужество, a linea vitae[176] пряма и глубока, что означает верность и преданность тем, кто будет ему покровительствовать и доверять. Но если…

– Если что? – переспросил король. – Отчего ты не продолжаешь, отец Галеотти?

– Оттого, что уши королей подобны вкусу избалованного больного, который не переносит горечи спасительного лекарства, – ответил ученый.

– Но мои уши и мой вкус вовсе не так избалованы, – сказал Людовик. – Я всегда готов выслушать хороший совет и проглотить полезное лекарство, не смущаясь суровостью одного и горечью другого. Меня не баловали с детства, а молодость я провел в изгнании и лишениях. Я умею выслушивать горькие истины, не обижаясь.

– В таком случае, государь, я выскажусь откровенно, – ответил Галеотти. – Если в задуманном вами предприятии есть что-нибудь такое… словом, что могло бы оскорбить его чувствительную совесть, не поручайте такого дела этому юноше, по крайней мере до тех пор, пока он не пробудет у вас на службе несколько лет и не сделается столь же неразборчивым в средствах, как и другие.

– Так вот чего ты не решался мне сказать, мой добрый Галеотти! Ты боялся меня оскорбить? – сказал король. – Увы, ты знаешь не хуже меня, что в делах государственной политики не всегда можно руководствоваться отвлеченными правилами религии и нравственности, хотя так и следует всегда поступать в частной жизни. Почему же мы, земные владыки, строим церкви, основываем монастыри, ездим на богомолье, налагаем на себя посты и даем обеты, без которых обходятся прочие смертные, как не потому, что общественное благо и процветание нашего государства часто вынуждают нас к поступкам, противным нашей совести как христиан? Но небо милосердно, заслуги нашей святой церкви неисчислимы, а заступничество пречистой девы Эмбренской и блаженных святых неустанно, неусыпно и всемогуще.

С этими словами он положил на стол свою шляпу, опустился перед ней на колени и прошептал благоговейно:

– Sancte Huberte, Sancte Juliane, Sancte Martine, Sancta Rosalia, Sancti quotquot adestis, orate pro me peccatore![177]

Кончив молитву, он ударил себя в грудь, встал, надел шляпу и продолжал: