Айвазовский

…И вот уже десять лет существует его галерея. О ней знают теперь всюду. В летние месяцы сюда приезжают молодые художники из Петербурга, Москвы, Одессы. Иван Константинович счастлив, что может передавать свой опыт, что, живя вдали от Петербурга, он, профессор живописи, может быть столь же полезен, как если бы учил в самой Академии. На смену летним занятиям со студентами Петербургской Академии наступает зимнее время, когда галерею заполняют гимназисты и любители живописи. Особенно людно бывает в те дни, когда приезжают художники из Симферополя, Ялты, Севастополя и других мест Крыма копировать его картины. Вот и нынче в галерее тесно от мольбертов. Айвазовский ходит среди них, смотрит, помогает советом, а то берет кисть и поправляет. А потом, когда стало темнеть и пришлось прекратить работу, художники окружили Ивана Константиновича и завязался разговор о новых картинах, об искусстве копирования, о технике живописи. Махохян, копировавший в этот день вместе с другими последнее полотно Айвазовского «Алупка», вдруг спросил:

— Учитель, сколько картин вы написали за вашу жизнь?

— Я сам этого не знаю, — ответил художник.

— Неужели вы не ведете им списка?

— Не веду и никогда не вел… Да и не в количестве дело! — прибавил он с улыбкой. — Конечно, число картин моих велико, даже очень велико в сравнении с тем количеством, какое пишут обыкновенно другие художники. Я всегда удивлялся и никогда не пойму того, как у многих художников, людей с несомненным дарованием, начатая картина иногда по неделям стоит без движения под тем предлогом, что они ждут вдохновения, чтобы продолжать ее. Это для меня непостижимо, и с этим я никогда не соглашусь, настолько не соглашусь, что готов очень часто объяснять такое, по-моему, непростительное бездействие недостатком энергии, воли — усадить себя за работу — или даже просто ленью.

— Но как же, в самом деле, писать без вдохновения?.. Нет его — и конец! Из пустого колодезя не зачерпнешь воды!.. — возразил кто-то из учеников.

— В нашем искусстве, плоды которого достигаются, как и во всех специальностях вообще, только настойчивым трудом, более чем где-нибудь важно не распускать себя… Художнику в сравнении с человеком всякой другой профессии гораздо легче именно «распустить себя», потому что для нас во всякую минуту готова на выручку отговорка: «не расположен писать», «нет вдохновения». И я должен сказать, что отговорка эта тем опаснее, что ею художники очень часто просто сами себя вводят в заблуждение и подолгу бездействуют. Тут-то как раз и кроется нередко самообман. Все дело в том, что нужно приучить себя прежде всего к труду, нужно довести себя до того состояния, чтобы внешняя, физическая сторона дела не составляла для художника ни малейшего препятствия. И поверьте, что истинное дарование, врожденный художественный талант всегда найдут в себе материал, из которого станут черпать. А сравнение с пустым колодезем, которое вы сделали, так это просто — не взыщите за выражение — логическая потуга, которая мало общего имеет с искусством. И в самом деле, коли ты пустой колодезь, так ты, значит, вовсе уже не колодезь, а просто яма, дыра в земле, все что угодно, но только не колодезь, не хранилище чистой влаги, которое имеет своим питомником постоянную внутреннюю, неиссякаемую струю…

— Такой взгляд сложился у вас давно, или вы его сами выработали постепенно?

— То, что я сказал, я исповедовал всю мою жизнь, от самой далекой юности; конечно, сначала более инстинктивно, чем с пониманием; с течением же времени я только больше и больше убеждался в справедливости такого взгляда. Впрочем, это, может быть, зависит еще и от тех приемов, какие я привык соблюдать при писании картин. Прежде всего я никогда не приступаю к работе без определенного, уже вполне сложившегося сюжета со всеми деталями, со всеми оттенками колорита, освещения. Словом, начиная писать всякую картину, я не творю ее тут же на полотне, а только копирую с возможной точностью ту картину, которая раньше сложилась в моем воображении и уже стоит перед моими глазами. В картинах моих всегда участвует кроме руки и фантазии еще и моя художественная память. Я часто с удивительною отчетливостью помню то, что видел десятки лет назад, и потому нередко скалы Судака освещены у меня на картине тем самым лучом, что играл на башнях Сорренто; у берега Феодосии разбивается, взлетая брызгами, тот самый вал, которым я любовался с террасы дома в Скутари. Эта же самая особенность моего художественного приема влияет и на быстроту, с которой я пишу мои картины. Создавши в своем воображении вполне законченный вид, я, как вы часто видели, сидя на террасе, набрасываю на клочке бумаги общий план уже готовой в моей фантазии картины. Делаю это более для того, чтоб сообразить ее размеры, перспективы и другие подробности, которые необходимо выдержать на полотне. И только затем, на другой же день утром, приступаю к работе. И вот тут-то я не только не оставляю картину на продолжительное время, а, напротив, не отхожу от нее до тех пор, пока не окончу ее совершенно..