Агент, бывший в употреблении

— Получили, сколько потребовали, и прекратили публикацию.

— А материалы?

— Исчезли. Их тоже, наверное, выкупили.

Борислав достает из кармашка половинку сигареты, закуривает и поясняет:

— Только тут они промахнулись. Эмиля не проведешь. В редакцию он передал только копии. «Помяни мое слово, — сказал он мне, — когда-нибудь все выйдет наружу». Таким уж он был оптимистом, верившим, что в конце концов добро победит зло.

Вот и равнинная местность. Вокруг голая стерня и спекшаяся земля. Дует ветерок, но сухой и горячий, как в африканской саванне.

— Не могу взять в толк, почему ты со мной играешь в прятки, — говорю.

— Ты не понимаешь, — слегка вздохнув, словно сокрушаясь по поводу моего тугодумия, произносит Борислав. — Боев был мне другом. Он до самого последнего момента надеялся, что продолжение публикации в газете все-таки последует и что наступит поворотный момент. Поэтому и не спешил дописывать свои записки, надеясь завершить их хорошим концом. Как говорят немцы, «энде гут аллес гут». А теперь ты меня заставляешь испортить все дело и рассказать, что никакого хорошего конца у его истории не получилось и что она закончилась полным провалом.

— Но ты ведь сам того мнения, что все плохо кончается.

— Я о жизни. А здесь книга, которую ты пишешь. А если в книгах будет все, как в жизни, то кому они, такие книги, нужны?!

Он умолкает, словно ожидая ответа. Но поскольку ответа нет, продолжает:

— Вот потому мне и не хотелось тебе рассказывать, чтобы ты все не испортил.

Степь закончилась, и «катафалк» тащится между невысоких холмов, над которыми свищет горячий ветерок.

— Последнее время он собирался уехать, да все никак не уезжал. «Чего ты ждешь? — спрашивал я его. — Хочешь, чтобы тебя прикончили?» И такое, отвечал он, возможно, но не будем, мол, пессимистами. А за ним уже следили. Как-то пришел один, спрашивает его. Хорошо, что я открыл дверь. Пришел, дескать, за его машиной и паспортом. Отдал я ему ключи от машины, а паспорт, говорю, он сам вам принесет. Тут Эмиль наконец решился на отъезд, но настоял, чтобы перед этим я свозил его к себе в село.

Борислав останавливается у обочины и глушит мотор.

— Постоим немного, а то «катафалк» очень разогрелся.

Выходим из машины, чтобы выкурить на свежем воздухе по очередной сигарете и ощутить на себе теплую прохладу степного ветра.

Борислав молчит, погруженный в свои мысли. Потом продолжает:

— Чего ты привязался к этому селу, спрашиваю его. Говорил ведь тебе уже сто раз, что нет там ничего примечательного! Кое-что есть, твердит он мне; ты, мол, сам говорил, да, видно, забыл. И действительно, я как-то раз упомянул в разговоре про наш нищенствующий сиротский приют, о чем потом забыл. Ты рехнулся, говорю ему, когда понял, что он намерен сделать. Директор, говорю, прикарманит твои деньги и посмеется над твоей глупостью! А он мне: вот поэтому я и беру тебя в свидетели. Да хоть десять свидетелей возьми, говорю ему, — все одно будет. Но ты ведь знаешь Эмиля: если ему что-то втемяшилось в голову, его не разубедишь.

Он умолкает и поднимает глаза к остекленевшему и обесцвеченному жарой небу.

— Похоже, прохладнее не станет.

— Будет еще жарче. Расскажи, что случилось в селе.

— На всякий случай мы выехали затемно и в доме директора приюта были уже поздно ночью. Мы с ним односельчане и хорошо знакомы, но мне все-таки долго пришлось уговаривать его принять деньги от дарителя, который хочет сделать это без формальностей. Потом Боев достал пачку долларов и велел директору пересчитать их при нас. «Ровно десять тысяч», — говорит, а сам чуть не плачет от радости. Да и как ему не радоваться, когда прикарманивает такую сумму! В общем, все прошло, как запланировали. Мы без шума вошли в дом и теперь также бесшумно покидали его. И как только мы вышли, в ту же секунду из темноты начали стрелять. Целились в одного Боева, разрядив в него всю обойму. Он упал, и стрельба прекратилась.

Борислав снова поднимает глаза к небу. Потом бормочет:

— Поехали.

«Катафалк» медленно вползает на вершину голого холма. Внизу виднеются редкие домишки захудалого сельца.

— Вот он, мой родной край, — поясняет Борислав. — Сколько помню себя в детстве, село всегда было убогим. Потом выделили какие-то средства, построили здесь небольшую фабрику по производству дешевой детской одежды, открыли кооперативный магазин, вырыли водохранилище, запустили в него карпов, и село ожило.

— А теперь оно снова убогое.

— Оно не убогое, оно мертвое.

— А где водохранилище?

— По другую сторону холма. Можем и к нему проехать.

— Зачем? Чтобы искупаться?

— В нем нет воды. Плотина обвалилась еще несколько лет назад. Теперь там один тростник да змеи.

«Лада» спускается вниз и останавливается возле двухэтажного дома, темный силуэт которого четко виден на фоне бесцветного неба. Наверно, это и есть фабрика, вернее, то, что от нее осталось. Ни одной живой души. Уныло постукивает лист жести, свисающий с крыши.

— Все растащили на дрова, — поясняет Борислав. — Двери, оконные рамы, половые доски…

— Кирпич хоть оставили.

— Кому он нужен… Тут уже давно ничего не строят.