Агент

— Ну что ж, сударь, — Шарап Володович деловито потёр ладонью о ладонь, — раз уж вы вновь обрели дар речи, я бы хотел порасспросить вас о вчерашнем вечере и воспоследовавших за оным событиях. Станете ли вы отрицать, что накануне сильно поругались с вашим отцом?

— Зачем же? — пожал плечами Непряхин. — Было дело. Сказал батюшке, что жениться намерен, вот он и осерчал не на шутку.

— Куда вы направились после этого?

— В «Шалый пёс» я направился, что на краю гоблинской слободки.

Услыхав знакомое название, я прямо-таки встрепенулся:

— Почему именно туда? Не самое вроде ближнее к вам заведение. Да и контингент там не очень.

— Зато самое дешёвое. Батюшка ведь не сильно склонен был меня финансировать. А народ там, хоть и не из респектабельных будет, зато душевный.

— Ну да, ну да, — скептически поморщился я, припоминая совершенно бандитские рожи «душевных» завсегдатаев этой забегаловки.

— Как долго вы там пробыли? — оборвал мои лирические отступления инспектор.

— Могу предположить, что до самого закрытия. Помню только, что долго очень сидел. Уж больно сильно я с отцом повздорил, хотелось расстройство унять. А как в кабак пришёл, прознал, что приятеля моего, с коим беседовать благостнее всего было, безжалостно зарезали.

— Не потому ли, — чуть подался к Еремею инспектор, — вы решили взять нож и зарезать своего отца?

— Хотел бы вам, сударь возразить, — вздохнул Непряхин, — ибо никогда таких намерений не имел и не помышлял о том даже. Но больно уж крепко я в тот вечер набрался с тоски да уныния. Совсем не помню, как уходил. Только знаю, что Федора Кузьминична в силу своего мягкосердия не прогнала меня, дав приют на ночь, когда я к ней в столь непотребном виде заявился. А по утру меня уже, как был, с диванчика в гостиной подняли да в околоток поволокли, говоря, что я батюшку жизни лишил. А я и не помню ничего, что ночью-то случилось.

— Значит, вы спали, не раздеваясь? — уточнил инспектор.

— К позору своему, — кивнул Еремей, — должен признаться, что так и завалился ночевать в беспамятстве. За что чувствую великую вину перед Федорой Кузьминичной. И вас покорнейше прошу извинить меня за столь помятый вид.

— А приятель, которого убили, — дошло вдруг до меня, — уж не господин ли Аляпкин? Это с ним вы дружбу водили?

— Так и есть, Аполлинарий Ефремович, — подтвердил мою догадку Непряхин. — Он хоть и оказался отвергнут обществом, но собеседником всё же был приятным. Мог и выслушать, и утешить, и совет дать.

— Нож, которым был убит Пантелей Непряхин, — недовольно зыркнул на меня Холмов, — как нам известно, принадлежит вам. Имеете, что сказать по этому поводу?

— Его мне батюшка давно подарил, — понуро согласился Еремей, — на моё четырнадцатилетие. Тогда ещё матушка моя жива была, а мы с батюшкой частенько на охоту хаживали. Да только потом, как горе приключилось, не до охоты стало. Я уж и дротовик закинул, и нож запрятал, даже не вспомню, куда. А после батюшка Ульяну Карповну в жёны взял, и отношения наши с ним вовсе наперекосяк пошли. Но я батюшку всё равно любил и уважал. И знаю, на ссоры все наши несмотря, он тоже ко мне душой не очерствел. Посему, чтобы руку на него поднять, я и представить себе не могу. Да и вовсе поймите, господа, по моему глубокому убеждению, решение любых вопросов через насилие, и уж тем более через лишение жизни, никак не приемлемо в нашем цивилизованном обществе. А уж родную кровь в сердцах изничтожать — тому и вовсе оправдания быть не может. Посему, уж коли окажется, что я в смерти батюшки виновен, так я и сам себя за то вовек не прощу.

— Значит, Ульяна Карповна, — перебил я Еремея, — вам не родная мать?

— Мачехой она мне приходится, — кивнул тот. — С ней у меня с самого начала не заладилось. Да и теперь в спорах наших с батюшкой, не сочтите за наговор, всё больше масла в огонь она и подливала. Уж больно в ней Федора Кузьминична неприязнь рождала.

Забумкали по коридору торопливые шаги и в гостиную деловито вломился жандармский урядник.

— Вот, в банной печи обнаружили, — он протянул Холмову какую-то сырую обгорелую тряпку, скрученную в тугой комок, и скукоженную от жара пару совершенно испорченных кожаных мужских туфель. - Кто-то спалить хотел, да на розжиг поскупился.

— Вот и чудесно, — довольно потёр руки инспектор. — Положите сюда на стол и приведите старика Прохора. Да позовите после ещё кого-нибудь из тех, кто вчера в доме прислуживал.

Он повернулся к Непряхину и указал на принесённые урядником башмаки:

— Это ваши?

Мы с орком сидели за столом, совсем примолкнув, боясь помешать следственному процессу. Почему-то именно теперь ощущалась вся серьёзность допроса. Казалось, отвлеки мы инспектора от допроса и он обязательно упустит какую-нибудь важную деталь.

— С вашего позволения, — Еремей приподнялся со стула, чтобы поближе рассмотреть пропечённые улики. — Однозначно мои. Это ведь «дерби». Я их в столице с полгода тому купил. Зачем же их испортили? Совсем ведь новая модель. Кроме меня в доме никто таких не имел. Батюшке больше сапоги по душе были, а Аниська покамест вовсе простые онучи носит.