Агата

Вот так она сказала. И это тоже было правдой. Я всегда знал это, на самом-то деле. То, что Агата никогда не говорила ерунды казалось прописной истиной, причём казалось ею с такой очевидностью, что я то и дело пытался спорить. Всё моё неуёмное бунтующее естество, только начинающее меняться и играть во взрослого стремилось тогда оспаривать любые очевидности. Я спорил со всем, что не вызывало вопросов у нормальных людей, но принимал как должное все те загадочные и сомнительные явления, на которые принято было смотреть с недоверием. Принято? Ха! Как и любой подросток, я отказывался что-либо принимать. Если бы у меня было самую капельку меньше мозгов и больше терпения – клянусь, я бы попытался доказать всем вокруг, что небо на самом не голубое, а стекло не звенит при ударе о землю.

К счастью, всё, на что меня хватало – это изредка возражать. И возражал я, конечно, только тем, в чьей правоте не могло быть сомнений. Тем же, кто плёл несусветную чушь, я только согласно кивал в ответ. Это отнюдь не значило, что я не понимаю, каким дураком выгляжу и как сильно не прав.

Если подумать, разница между мной тогдашним и той взрослой, уже окончательно закурчавленной и сломанной версией, что стояла теперь перед гробом, была именно в том, что в какой-то момент я прекратил воспринимать истину в штыки. Когда мы с Агатой созванивались прошлой осенью – как позже выяснилось, то был последний наш разговор, она сказала, что ей даже не хватает иногда кого-то, кто вечно бы пытался ей возразить.

–– Ты знаешь, все так просто со мной соглашаются. – фыркнула она. – Мне даже усилий прилагать не нужно, чтобы доказать мою правоту. Забавно, знаешь, я из-за этого иногда сама в себе начинаю сомневаться. Раньше такого не было.

–– Ну уж извини.

–– Не могу я тебя за это извинять. Если бы я прощала всех за то, что они выросли и поумнели, я бы, наверное, давно сошла бы с ума.

Кажется, я ей тогда ничего не ответил. Кажется, мы просто по старой привычке ещё с полчаса помолчали, каждый в своей комнате и в свою трубку. Кажется, я плакал, но не понимал этого. Потом мы – как всегда одновременно – щёлкнули рычагами телефонов. Я ещё долго сидел в медовом полумраке гостиной и думал о том, как глупо, что я всё ещё представляю её юной, с копной тонких янтарных локонов. Она ведь теперь, наверное, окончательно облысела.

Мы часто так проводили время: просто молчали. Агата вообще обожала молчать – это давало ей массу времени на то, чтобы думать. Думать она любила больше всего на свете.

Иногда мы сидели вот так долгие часы. Бок о бок, погружённые в свои мысли. Она обычно свешивала одну ногу вниз и принималась легонько ею покачивать. Вторую она обхватывала руками и, прижавшись губами к согнутому колену, глядела в пустоту. Мне нравилось наблюдать за ней в эти минуты – за тем, как мелко трепещут бледные ресницы, как она едва заметно наклоняется туда-сюда, как солнечные лучи окрашивают её тонкие пергаментные уши в розовый цвет и по контуру очерчивают лицо и шею сияющим пушком.

–– Ты всегда знаешь, когда я на тебя глазею? Ну, чувствуешь кожей или что-то в этом роде?

Она удивлённо посмотрела на меня – даже глаза округлила. Нам было около пятнадцати, и наши разговоры становились всё отрывочнее и страннее, хотя и не утратили прежней интимности.

–– Ничего я не знаю. А ты глазеешь?

–– Да.

–– На меня? Зачем вообще ты об этом говоришь?

–– Я думал, ты итак знаешь.

–– Я никогда не понимала этого клише про чувствование коже. Когда человек якобы знает, что за ним из толпы следят. Такое только в книжках бывает. А знает потому что главный герой. В жизни у тебя нет помощи пишущего. Вот ты и не можешь осязать взгляды и прочую чушь творить.

Как ни странно, я тогда даже немного разочаровался в ней. Я-то был уверен, на все сто процентов уверен в её всемогуществе. Как может наша Агата, наша умная, могущая всё объяснить Агата не знать чего-то настолько простого и очевидного? В ту секунду я почувствовал себя мерзко – как если бы был подглядывающим за ней шпионом.

–– Извини меня.

–– Ты это чего?

Мы стояли рядом, животами прислоняясь к забору и делали вид, что изучаем улицу. Поросшая жухлой травой, она путалась в хмурой серости дня. Вокруг не было ни души, только ветер гнал вдоль камней оград сухие ветки. Волосы Агаты развевались.

–– Ты чего? – спросила она тоном, требующим многоточия после знака вопроса – самого пошлого знака препинания из существующих.

–– Прости.

–– Не прощу, пока не скажешь, в чём дело.

–– Я думал, ты замечаешь. Мы с тобой как будто были заодно, понимаешь? Я думал, что у нас что-то вроде уговора, но без слов. Ты согласна, что я на тебя долго смотрю, и ничего в этом такого нет.

–– А теперь?

Я стиснул одну из шершавых перекладин. Мелкие щепки впились в кожу.

–– Теперь выходит, что я как сраный извращенец. – она промолчала. – или шпион.

–– Да нет же.

–– Да.

–– Думай как хочешь, но ничего такого в том, что ты на меня смотришь, нет. Но я поняла, о чём ты. Не волнуйся. Никакой ты не шпион.