Аэростат. Течения и Земли

В те годы каждый истинный любитель музыки считал за должное выставлять свой магнитофон в окно и делиться своей любимой музыкой со всем белым светом. Поэтому очень о многом можно было узнать, просто проходя по улице. А уж если музыка совсем сбивала с ног, можно было попытаться вычислить, из какой форточки это играет, зайти, позвонить и спросить: «А что это у вас играет?»

Петр Лещенко

И напополам с ранним рок-н-роллом из частных окон звучала своя – и совсем не радийная – правда.{490}

Истинность этих неизвестных голосов не подлежала сомнению. Поэтому получилось так, что все эти песни, даже не всегда известно чьи, были мною впитаны еще до волшебных аккордов Леннона и Маккартни.

Вдобавок дома у нас хранились древние – еще на 78 оборотов в минуту – надтреснутые и тяжелые пластинки, оставшиеся от какой-то другой, доисторической жизни. Моя мама иногда их ставила – и в таком они были контрасте с окружающей действительностью, таким иным и потерянным миром веяло от них, что они тоже постепенно заняли свое место в пантеоне прекрасной музыки.{491}

Но главными среди всех этих неразрешенных песен, несшихся из окон, были те, которые пел тогда еще невиданный никем человек с хриплым голосом. Они подтверждали мое твердое детское ощущение, что мир-то чудесен, но люди почему-то сговорились жить неправильно, все они немного притворяются. Поэтому эти песни и были неразрешенными – и сам собой вставал вопрос: а кто же и почему волен эту правду разрешать или не разрешать?{492}

Высоцкий был тогда всем сразу; никто его никогда не видел, но песни его лились изо всех окон, они были знаком времени. На мифическом Западе был Элвис; у нас был Высоцкий, и они несли на себе один и тот же крест – сказать несказанное. О масштабе его даже бессмысленно говорить; ответственно скажу вам – в русской песне больше нет такого гения и вряд ли когда-нибудь еще будет. Как будто русский язык застоялся в клетке, но вдруг появился Высоцкий – и слова, тесня друг друга, кинулись к этому своенравному человеку с сердцем рыцаря Круглого стола.

Гений Высоцкого сослужил ему странную службу: он писал и пел настолько точно, что все были уверены – он поет о том, что произошло лично с ним самим. Геологи, альпинисты, военные – все видели в нем своего; его воровские песни (самое начало карьеры) заставили всю страну уверовать, что Высоцкий отсидел, и до сих пор приходится объяснять, что он, вообще-то, был из семьи военнослужащих, учился в Театральном, и только юность в районе Каретного Ряда ввела его в язык улицы, но Высоцкий запел на нем так, что определил его. Он вживался в каждую песню настолько, что становился ее героем, – и так он стал героем всей страны, включая и пациентов психбольниц.{493}

Владимир Высоцкий. Фото Валерия Плотникова

Вообще, мне страшно повезло с детством. Мало того что из окон играла интересная музыка, к моим родителям часто ходили интересные гости. Несколько раз приходил застенчивый молодой человек с гитарой, и это были особые вечера. В такие дни, как мне кажется, собиралось народу больше, чем обычно, – и хотя теоретически я не должен был всего этого слышать, я, однако, слышал. Особого гостя звали Женя Клячкин.{494}

Времена тогда были совсем другие; никто из тех, кто пел, не зацикливал внимание на себе, любимом, – их и так все любили; поэтому важно было не кто написал, а что есть новая песня. Поэтому бывало, что Клячкин у нас дома пел и Галича, и Визбора, и Кукина – но в основном, конечно, магические свои, в том числе и на стихи Бродского. И такой мир почему-то запретной нежности и достоинства был в них, что дальнейшее течение моей жизни стало понемногу проясняться.{495}

Когда-то значительно позже мои родители сделали мне царский подарок и купили огромный в квадратном деревянном ящике магнитофон «Днепр». В течение рекордно короткого времени была собрана значительная коллекция (хотя чтобы что-то у кого-то переписать, часто приходилось ехать с этим тяжеленным магнитофоном на другой конец города).

«Днепр-11»

И среди обязательных Jethro Tull, Led Zeppelin и Ten Years After стояла маленькая железная бобина, на которой на скорости 4,76 был записан Окуджава; разобрать там что-либо было сложно, но зато помещалось очень много. И я прослушивал эту пленку раз за разом, а уж песни запоминались сами.{496}

Евгений Клячкин. Фото Валерия Плотникова

Так у меня и сложилась любовь на всю жизнь к святой троице: Окуджава, Клячкин и Высоцкий. Высоцкий был голосом правды, Окуджава – мудростью, а Клячкин – безоглядной, незащищенной и обреченной, но тем более прекрасной человеческой любовью. Тогда еще не было никакого клуба самодеятельной песни, каждый из них, как и положено, был сам по себе.{497}