Адония

Решив, что наступило утро, он встал – то есть невесомо поднялся, и в эту минуту посмотрел на себя. На нём струилось белоснежное одеяние, в котором он, ничего раньше об этом не зная, угадал непрозрачную ткань, излучаемую собственным телом. Прошёл миг – и он сам, и одеяние его, и всё вокруг озарилось радостно засветившимся небом.

Он медленно потёк сквозь травы, и вдруг понял, что среди бескрайнего многообразия цветов он узнаёт те, с которыми уже знаком, с которыми он вчера говорил, и эти цветы тянутся и медленно кивают ему как доброму, давно знакомому. Тогда, протягивая к ним руки, он принялся наделять их именами – и не поверил, откуда в его сознании нашлось столько новых, и непривычных, и соответствующих красоте и аромату цветов, и их непохожести друг на друга, имён. А те, кого он назвал, на глазах становились ещё выше, ещё благоуханнее, и вместо слов, обращённых к нему, послышалось их ликующее пение, и те цветы, что ещё не получили имён, присоединили к ним свои мелодичные голоса, сорадуясь.

Так Доминик, омываемый этой живой музыкой, едва продвигаясь, парил в цветах – и вдруг обнаружил поляну.

Синяя башня

Это был идеально круглый маленький холм. Здесь не росли ни цветы, ни травы, потому что всё округлое тело холма покрывали серые полупрозрачные камни. Доминик улыбнулся: камни своей формой напоминали ему детские кубики; среди них были и шаровидные, но всё же больше квази-кирпичиков с зализанными углами и гранями. Он приблизился и взял в руки один. И тотчас же его охватило удовольствие от ощущения тяжести предмета вполне реального мира. Какое-то время он качал камень в руках, наслаждаясь его твёрдой и прохладной весомостью. Потом присел и, расчистив вершину холма, выложил на ней каменный круг. Некоторое время он «ходил» возле получившегося кольца изумляясь тому, что оно вышло идеально круглым, словно отчерченным циркулем. А спустя минуту ещё одно чудо облило тёплой волной его сердце: он увидел, что камни словно приросли друг к дружке, «склеились», и теперь на вершине холма покоилось ровное цельнолитое кольцо. Тогда, войдя внутрь, Доминик выложил на нём новое, и ещё одно, и ещё. Подняв цилиндр башенки на уровень пояса, он перестал дотягиваться до камней в наружном пространстве, и вознамерился выйти из внутренней полости башенки. И тотчас это желание потянуло его вверх, и он поднялся на высоту своего роста. Изумлённый новой своей способностью, он «взлетел» ещё выше, и границы горизонта метнулись вдаль, и пространство его чудесной страны зримо увеличилось. Стали видны бледные пятна каменистых холмов, и Доминик радостно засмеялся, увидев, откуда он станет приносить камни, когда они закончатся возле его башни.

Когда башенное кольцо взметнулось на высоту в три его роста, Доминик, чуть увеличив диаметр, вывел ещё один ярус, в виде восьмигранной призмы. В каждой грани, в центре, оставался круглый, напоминающий оконце, проём. Вершину же призмы он увенчал круглым, чуть выступающим козырьком.

Закончился день, и художник, охваченный не усталостью, а тем, что уместнее назвать тихой истомой, прилёг в травы, со стороны любуясь созданной им стройной башенкой.

Он вернулся утром из мира полудрёмных мечтаний в солнечный день, и замер от неожиданности: его башенка не была серой, в цвет составлявших её тело камней. Нет, она мерцала в сиянии дня радостно-синим, светло-синим цветом.

В этот день Доминик построил в отдалении новую башню, иной формы и высоты. Возводя её ярусы, он твердил, что эта башенка должна быть зелёной. Она и вышла такой. Но это был не обычный зелёный цвет, а многослойный изумрудный колер, вмещающий и цвет травы, и листвы, и птичьего пёрышка, и зелень ожидающей превращения в бабочку гусеницы, и цвет окисленной меди. Источающий плывущий изнутри свет, возвышающийся над цветочной страной изумруд «перекликался» лучами с небом.