Адольф

Можно рѣшительно сказать, что Адольфъ превосходнѣйшій романъ въ своемъ родѣ. Такое мнѣніе не отзывается кумовствомъ переводчика, который болѣе, или упрямѣе самого родителя любитъ своего крестника. Оно такъ и должно быть. Авторъ, несмотря на чадолюбіе, можетъ еще признаваться въ недостаткахъ природнаго рожденія своего. Переводчикъ въ такомъ случаѣ движимъ самолюбіемъ, которое сильнѣе всякаго другаго чувства: онъ добровольно усыновляетъ чужое твореніе и долженъ отстаивать свой выборъ. Нѣтъ, любовь моя къ Адольфу оправдана общимъ мнѣніемъ. Вольно было автору въ послѣднемъ предисловіи своемъ отзываться съ нѣкоторымъ равнодушіемъ, или даже небреженіемъ о произведеніи, которое, охотно вѣримъ, стоило ему весьма небольшаго труда. Во-первыхъ, читатели не всегда цѣнятъ удовольствіе и пользу свою по мѣрѣ пожертвованій, убытковъ времени и трудовъ, понесенныхъ авторомъ; истина не болѣе и не менѣе истина, будь она плодомъ многолѣтнихъ изысканій, или скоропостижнымъ вдохновеніемъ, или раскрывшимся признаніемъ тайны, созрѣвавшей молча въ глубинѣ наблюдательнаго ума. Во-вторыхъ, не должно всегда довѣрять буквально скромнымъ отзывамъ авторовъ о ихъ произведеніяхъ. Можетъ быть, нѣкоторое отреченіе отъ важности, которую приписывали творенію сему, было и вынуждено особенными обстоятельствами. Въ отношеніяхъ Адольфа съ Элеонорою находили отпечатокъ связи автора съ славною женщиною, обратившею на труды свои вниманіе цѣлаго свѣта. Не раздѣляемъ смѣтливости и догадокъ добровольныхъ слѣдователей, которые отыскиваютъ всегда самого автора по слѣдамъ выводимыхъ имъ лицъ; но понимаемъ, что одно разглашеніе подозрѣнія въ подобныхъ примѣненіяхъ могло внушить Б. Констану желаніе унизить собственнымъ приговоромъ цѣну повѣсти, такъ сильно подѣйствовавшей на общее мнѣніе. Наконецъ, писатель, перенесшій наблюденія свои, соображенія и дѣятельность въ сферу гораздо болѣе возвышенную, Б. Констанъ, публицистъ и дѣйствующее лицо на сценѣ политической, могъ безъ сомнѣнія охладѣть въ участіи своемъ къ вымыслу частной драмы, которая, какъ ни жива, но все должна же уступить драматическому волненію трибуны, исполинскому ходу стодневной эпопеи и романическимъ событіямъ современной эпохи, которыя нѣкогда будутъ исторіей.

Трудно въ такомъ тѣсномъ очеркѣ, каковъ очеркъ Адольфа, въ такомъ ограниченномъ и, такъ сказать, одинокомъ дѣйствіи болѣе выказать сердце человѣческое, переворотить его на всѣ стороны, выворотить до дна и обнажить наголо во всей жалости и во всемъ ужасѣ холодной истины. Авторъ не прибѣгаетъ къ драматическимъ пружинамъ, къ многосложнымъ дѣйствіямъ, въ симъ вспомогательнымъ пособіямъ театральнаго, или романическаго міра. Въ драмѣ его не видать ни машиниста, ни декоратора. Вся драма въ человѣкѣ, все искусство въ истинѣ. Онъ только указываетъ, едва обозначаетъ поступки, движенія своихъ дѣйствующихъ лицъ. Все, что въ другомъ романѣ было бы, такъ связать, содержаніемъ, какъ-то: приключенія, неожиданные перепонки, однимъ словомъ, вся кукольная комедія романовъ, здѣсь оно — рядъ указаній, заглавій. Но между тѣмъ, во всѣхъ наблюденіяхъ автора такъ много истины, проницательности, сердцевѣдѣнія глубокаго, что, мало заботясь о внѣшней жизни, углубляешься во внутреннюю жизнь сердца. Охотно отказываешься отъ требованій на волненіе въ переворотахъ первой, на пестроту въ краскахъ ея, довольствуясь, что вслѣдъ за авторомъ изучаешь глухое, потаенное дѣйствіе силы, которую болѣе чувствуешь, нежели видишь. И кто не радъ бы предпочесть созерцанію красотъ и картинныхъ движеній живописнаго мѣстоположенія откровеніе таинствъ природы и чудесное сошествіе въ подземную святыню ея, гдѣ могъ бы онъ, проникнутый ужасомъ и благоговѣніемъ, изучать ея безмолвную работу и познавать пружины, коими движется наружное зрѣлище, привлекавшее любопытство его?