Адольф

Элеонора, писалъ я ей однажды, вы не вѣдаете всѣхъ страданій моихъ. При васъ, безъ васъ, я равно несчастливъ. Въ часы, насъ разлучающіе, скитаюсь безъ цѣли, согбенный подъ бременемъ существованія, котораго я нести не въ силахъ. Общество мнѣ докучаетъ; уединеніе меня томитъ. Равнодушные, наблюдающіе за мною, не знаютъ ничего о томъ, что меня занимаетъ, глядятъ на меня съ любопытствомъ безъ сочувствія, съ удивленіемъ безъ состраданія; сіи люди, которые осмѣливаются говорить мнѣ не объ васъ, наносятъ на душу мою скорбь смертельную. Я убѣгаю отъ нихъ; но одинокій ищу безполезно воздуха, который проникнулъ бы въ мою стѣсненную грудь. Кидаюсь на землю; желаю, чтобы она разступилась и поглотила меня навсегда; опираюсь головою на холодный камень, чтобы утолилъ онъ знойный недугъ, меня пожирающій; взбираюсь на возвышеніе, съ коего видѣнъ вашъ домъ; пребываю неподвиженъ, уставя глаза мои на эту обитель, въ которой никогда не буду жить съ вами. А если бы я встрѣтилъ васъ ранѣе, вы могли быть моею! Я прижалъ бы въ свои объятія твореніе, которое одно образовано природою для моего сердца, для сердца столько страдавшаго, потому что оно васъ искало и встрѣтило слишкомъ поздно. Наконецъ, когда минутъ сіи часы изступленія, когда настанетъ время, въ которое могу васъ видѣть, обращаюсь съ трепетомъ на дорогу, ведущую въ вашему дому. Боюсь, чтобы всѣ встрѣчающіе меня, не угадали чувствъ, которыя ношу въ себѣ; останавливаюсь, иду медленными шагами; отсрочиваю мгновеніе счастія всегда и всѣмъ угрожаемаго, которое страшусь утратить, счастія, несовершеннаго и неяснаго, противъ котораго, можетъ быть, ежеминутно злоумышляютъ и бѣдственныя обстоятельства, и ревнивые взгляды, и тиранническія прихоти, и ваша собственная воля. Когда ступлю на порогъ вашихъ дверей, когда растворяю ихъ, я объятъ новымъ ужасомъ: подвигаюсь, какъ преступникъ, умоляющій помилованія у всѣхъ предметовъ, попадающихся мнѣ въ глаза — какъ будто всѣ они во мнѣ непріязненны, какъ будто всѣ они завистливы за часъ блаженства, которой я еще готовлюсь вкусить. Вздрагиваю отъ малѣйшаго звука, пугаюсь малѣйшаго движенія около себя; шумъ собственныхъ шаговъ моихъ наставляетъ меня отходить обратно. Уже близъ васъ, я боюсь еще, чтобы какая нибудь преграда внезапно не возстала между вами и мною. Наконецъ я васъ вижу, вижу васъ и дышу свободно, созерцаю васъ и останавливаюсь, какъ бѣглецъ, который коснулся до благодѣтельной почвы, спасающей его отъ смерти. Но и тогда, когда все существо мое рвется въ вамъ, когда мнѣ было бы такъ нужно отдохнуть отъ столькихъ сотрясеній, приложить голову мою въ вашимъ колѣнамъ, дать вольное теченіе слезамъ моимъ, должно мнѣ еще превозмогать себя насильственно, должно мнѣ и возлѣ васъ жить еще жизнью вынужденною. Ни минуты откровенности! ни минуты свободы! Ваши взгляды стерегутъ меня; вы смущаетесь, почти оскорбляетесь моимъ смятеніемъ. Не знаю, что за неволя послѣдовала за часами восхитительными, въ которые вы мнѣ, по крайней мѣрѣ, признавались въ любви вашей! Время улетаетъ; новыя заботы васъ призываютъ: вы ихъ не забываете никогда; вы никогда не отсрочиваете мгновенья, въ которое мнѣ должно васъ оставить. Наѣзжаютъ чужіе; мнѣ уже не позволено смотрѣть на васъ: чувствую, что мнѣ должно удалиться для избѣжанія подозрѣній, меня окружающихъ. Я васъ покидаю болѣе волнуемый, болѣе терзаемый, безумнѣе прежняго; я васъ покидаю, и впадаю снова въ ужасное одиночество; изнемогаю въ немъ, не видя передъ собою ни одного существа, на которое могъ бы опереться и отдохнуть на минуту.

Элеонора не была никогда любима такимъ образомъ. Графъ П… питалъ въ ней истинную привязанность, большую признательность за ея преданность, большое почтеніе за ея характеръ; но въ обхожденіи его съ нею была всегда оттѣнка превосходства надъ женщиною, которая гласно отдалась ему безъ брака. Онъ могъ заключить союзъ болѣе почетный, по общему мнѣнію; онъ ей не говорилъ этого; можетъ быть, и самъ себѣ въ томъ не признавался: но то, о чемъ мы умалчиваемъ, не менѣе того есть; а все, что есть, угадывается. Элеонора не имѣла никакого понятія о семъ чувствѣ страстномъ, о семъ бытіи, въ ея бытіи теряющемся, о чувствѣ, въ которомъ были безпрекословными свидѣтельствами самыя мои изступленія, моя несправедливость и мои упреки. Упорство ея воспалило всѣ мои чувствованія, всѣ мои мысли. Отъ бѣшенства, которое пугало ее, я обращался къ покорности, къ нѣжности, въ благоговѣнію идолопоклонническому. Я видѣлъ въ ней созданіе небесное: любовь моя походила на поклоненіе, и оно тѣмъ болѣе въ глазахъ ея имѣло прелести, что она всегда боялась оскорбленія въ противномъ смыслѣ. Наконецъ она предалась мнѣ совершенно.