Адмиралы мятежных флотов

Сначала я решил, что речь идет о каком-то однофамильце. Но - князь был офицером русского флота и автором «Морской практики». Слишком много совпадений… Конечно, это он - Михаил Борисович Черкасский. А как же гибель под Белой Церковью летом восемнадцатого? Но ведь ни сам Борис Михайлович, никто из его домочадцев не видели своими глазами гибели адмирала. Может быть, это всего лишь охранная семейная легенда? Шутка ли - иметь мужа и отца белоэмигранта, это не считая всех прочих его антисоветских титулов?

Я долго колебался, показать ли эту выдержку Борису Михайловичу. Не жестоко ли будет так огорошивать человека, жизнь прожившего с мыслью, что отца нет как не было, и вдруг -жив, жив был столько лет и ни разу не дал знать о себе? Впрочем, аргумент в защиту адмирала напрашивался сам собой: черный вихрь гражданской войны забросил Черкасского на другое полушарие Земли, можно сказать, на другую планету, и жизнь его, и покинутой семьи текла хоть и в одном времени, но в разных мирах.

Возможно, он и пытался послать весть о себе или навести справки о семье через друзей и знакомых. Но искать своих официально значило ставить их под удар карательных органов. Сколько таких семей было - напрочь, навсегда разрубленных сначала мечом революции, затем «железным занавесом» системы?

Но это - холодная логика. А эмоции? Какая буря чувств должна была подняться в душе этого очень немолодого человека!

Однако и умалчивать о встрече Никитина, утаивать такие сведения об отце, когда сын всю жизнь собирал их по крупицам, я тоже не имел права.

Однажды решился и показал. Да, дрогнули губы, повлажнели глаза - на секунду. Борис Михайлович железно умел владеть собой. Справился с чувствами и… отказался верить напечатанному.

- Это какое-то заблуждение… Совпадение. Этого не может быть!

В следующий раз он принес письмо дяди, извещавшего о гибели отца.

- Незадолго перед смертью, в 1990 году, в Одессе, дядя Володя, Владимир Александрович Рукин, прислал мне свое исповедальное письмо. Я прочту вам его:

«Вскоре против правительства гетмана Скоропадского восстал Петлюра, и его банды стали приближаться к Полтаве. Я тогда учился в полтавской дворянской гимназии. Занятия у нас проходили по вечерам. И вот где-то в середине ноября 1918 года, вернувшись домой, я с ужасом узнал, что в мое отсутствие приходили какие-то чины гетманской армии и, объявив, что для борьбы с Петлюрой мобилизуются все офицеры, ушли.

Вскоре из заметки в местной газете мы узнали, что «Миргород занят добровольческой дружиной под командованием генерала Черкасского. Сооружены баррикады, выдвинуты пулеметы». Тем самым мы с радостью узнали, что дядя Миша пока что жив. И так как Миргород находится недалеко от Полтавы - 88 км в сторону Киева - и обстановка оставалась более или менее спокойная, моя мать даже отважилась съездить в Миргород, где в последний раз увиделась со своим братом. И так как адмиральских погон нигде нельзя было достать, мама на фоне обычных генеральских погон вышила черные адмиральские орлы. Мама благополучно вернулась в Полтаву, после чего потянулись долгие месяцы, полные неизвестности о дальнейшей судьбе дяди Миши. Лишь 7 лет спустя, в 1925 году, когда тетя Ася с Борисом переехали из Полтавы в Сибирь - я со своей семьей жил тогда в Истре, - нам стала известна страшная правда.

В Миргороде небольшим офицерским отрядом, как старший в чине, командовал дядя Миша. Теснимый со всех сторон превосходящими силами петлюровцев, отряд отступал к западу, по направлению к Киеву, и под Белой Церковью он был окончательно окружен и взят в плен. Петлюровцы пощадили всех сдавшихся, за исключением дяди Миши, которого они считали виновником своих больших потерь. Он разделил судьбу Колчака - дядю Мишу расстреляли.

Юра (брат Рукина. - Н.Ч.) был свидетелем этого злодеяния. Сам он после этого добрался до Одессы, где в то время находились союзники. В числе собранных ими офицеров он был отправлен во Владивосток морским путем на подкрепление армии Колчака, после разгрома которого Юра остался в Сибири.

Вот, в сущности, и все, что мне известно о последних днях жизни дяди Миши в восемнадцатом году. Мне было тогда 14 лет».

От письма веяло булгаковской «белой гвардией»; казалось, Лариосик сообщал маменьке о гибели полковника Най-Турса… Но письмо это в моих глазах существовало отдельно от выдержки из воспоминаний Никитина. Они никак не пересекались, и тем не менее, я это чувствовал, речь в этих строчках шла об одном и том же человеке. Борис Михайлович, наверное, испытывал схожее двойственное чувство…

Шел первый день августовского путча. На улицах Москвы было сизо от выхлопов танковых дизелей. Лавируя меж боевых машин пехоты, обходя армейские цепи, бежал по Манежной площади пожилой человек в белой безрукавке. Он спешил. Он спешил, не замечая ни броневых колонн, ни расчехленных пулеметов, ни зевластых орудий, глядевших поверх голов москвичей…