АДМИРАЛ УШАКОВ

– Да, действительно здорова. Как репка! Ну, будем ужинать, пить чай. Наливай!

Любушка принялась хозяйничать.

– Хочешь, я тебе расскажу, как чума пришла в Москву? – спросил Федор Федорович, когда поужинали.

– Расскажи!

Она села поближе к нему и приготовилась слушать.

– Был вот такой же вечер. Штилевая погода. Луна светит. Собаки лают. Стоит у будки часовой. Подходит к нему с зюйдвеста молодая женщина в белом платье. «Куда, барышня?» – «В Москву». – «Зачем?» – «А вот зачем!» И она распахнула платье…

– Фу, бесстыжая… – перебила Любушка.

– Не перебивай. Вот распахнула. Видит солдат: девушка вся в синяках…

– Хороша девушка. Должно быть, из какогонибудь кабака плелась…

– Не перебивай, Любушка! Вся в синяках. Солдат к ней: «Стой!» А она показала ему язык. А язык у нее раздвоен. Дразнит: ловика! Он за ней. Чуть дотронулся – и умер.

– А не трогай девушки! – сказала Любушка и вдруг померкла, задумалась, глядя на огонек свечи: – Знаешь, Феденька, меня убьют.

– Что ты, что ты!

– Я хожу в белом. И язык у меня раздвоен…

Она высунула язык.

– Но у тебя нет одного, – сказал Ушаков, обнимая ее.

– Чего?

– Синяков.

– Как нет?

– А где же они?

– Вот полюбуйся!

Любушка закатала рукав. На полной руке, выше локтя, виднелся большой синяк.

– Кто это?

– Ты! Всё твои рученьки! Ах ты мой тамбовский медвежоночек!..

…Свеча почти догорела, когда Любушка собралась уходить.

– Я тебя провожу, – сказал Ушаков.

Любушка задула огарок, и они вышли. В сенях на лавке мирно храпел Федор.

Они обогнули казармы и пошли прямо по степи.

– Ну, до завтра, мой дорогой! – попрощалась Любушка. – Тут караулит наш сосед, Яков Иванович.

И она смело направилась к домам. Ушаков стоял и смотрел, что будет.

– Кто идет? – раздался встревоженный окрик.

– Свои, Яков Иваныч, это я!

– А, проходи, полунощница!

И Любушка исчезла среди домов.

Ушаков возвращался назад, сдвинув густые брови. Озабоченно думал: «Вот так караул! Вот так оцепили! Любого пропустят. И даже с какой угодно кладью. Дочь или сестра этой умершей перекупки возьмет ее тряпье и свободно пройдет с ним через все гражданские караулы. А с ней пройдет чума. Нет, это не дело!»

И Ушаков пошел проверить свои флотские посты.

XXI

Чума в Херсоне распространялась. Каждый день умирали люди. Мертвые валялись на опустевших улицах.

Постепенно стали заболевать солдаты гарнизона и матросы верфи. Ушаков каждый день утром и вечером осматривал свою команду – четыреста с лишком человек. Однажды при вечернем осмотре он обратил внимание на мичмана Баташева. У него както осунулось лицо, а глаза были мутные, словно у непротрезвившегося человека.

– Что с вами, мичман? Нездоровится?

– Голова както болит, Федор Федорович. Днем водил команду на реку за камышом, было жарко. Пока ломали, я снял шляпу. Должно быть, нажгло голову.

«Уж не начинается ли?» – с тревогой подумал Ушаков, а вслух сказал:

– Лягте сегодня в карантин. На всякий случай.

– Да я здоров. Это пройдет, Федор Федорович, – взмолился испугавшийся мичман.

– В карантине еще никто не лежал, чистая мазанка. Почему не переночевать там?

– Ваше высокоблагородие, я в мазанке один, – обратился уже совсем поофициальному мичман. – Кротов ведь уехал в Азов.

Ушаков вспомнил, что мазанка, где помещались двое мичманов, стояла на самом краю расположения его команды и что мичман Кротов действительно уехал.

– Ладно, оставайтесь у себя. Только уж никуда не выходите до моего разрешения.

На следующий день утром Ушаков с волнением подошел к мазанке Баташева.

– Ну, как здоровье, Баташев? – окликнул он, подходя к окну.

– Ничего, Федор Федорович. Только озноб. Должно, лихоманка проклятая. Она меня уже раз трясла!

– Полежи сегодня. Я велю, чтобы тебе принесли чаю и рому.

«Неужели чума? А может, в самом деле только лихоманка? Ежели чума, жаль: молодой, хороший паренек!»

Когда вечером Ушаков пришел наведаться к Баташеву, тот както возбужденно вскочил с койки и радостно крикнул:

– Федор Федорович, я себя хорошо чувствую! Я здоров!

– Здоров, так и слава богу! Завтра в строй!

Ушаков пошел ужинать. Мичман не выходил у него из головы. Очень уж он возбужден, взгляд у него дик и неподвижен.

Было настолько неприятно, что даже Любушка, которая и сегодня сумела проскользнуть через заставу, не улучшила настроения Федора Федоровича.

– Тебя не задержали караулы? – удивился он.

– Что караулы? – улыбнулась Любушка, садясь рядом с ним за стол. – Есть и похуже их!

– Кто?

– Муж. Павел. Сегодня утром вернулся из Таганрога. Не пускал из дому: чума, чума!

– Правильно делал!

– Спрашивает: куда собираешься, на ночь глядя? А я: скоро вернусь, схожу к адмиралтейской Семеновне за уксусом. Уксусато, говорю, у нас в доме нет, хоть ты и флотский подрядчик!

Она секунду помолчала, а потом, ласково заглядывая ему в глаза, сказала:

– Вот прибежала взглянуть: жив ли ты, здоров ли, мой соколик!

– Нам придется расстаться на время, Любушка, – нахмурился Федор Федорович.

– Почему?

– Видишь ли, не полагается, чтобы ктолибо приходил сюда…

– Так ведь я же, Феденька, ничего с собой не ношу…

Она снова немного помолчала.

– Со мной только моя любовь к тебе, – вполголоса сказала Любушка.