Адмирал Ушаков

– Эх, жалко, поздно ушел: ничего не осталось, – поворошил старшой железным крюком золу.

– Нет, вот пуговица. Может, золотая, – прибавил второй, выгребая мичманскую медную пуговицу.

Ушаков бежал.

Неужели так и случилось, как он тогда полушутя-полусерьезно подумал, когда услыхал эту наивную, детскую сказку о чуме?

Легенда ходит повсюду. Он сам слыхал, как ее рассказывали корабельные плотники. Ее знает не один Федор.

Мало ли как могло случиться. Заподозрили, что каждую ночь куда-то ходит. Остановили. Осмотрели. На теле – синяк, а на конце языка – ложбинка. Вот и готово!

Холодело, замирало сердце. Он подбежал к первой городской заставе.

– Ваше благородие, стой, куда? – остановил его дед-караульщик.

– Пусти! Тут сегодня женщину убили?

– Убили старуху Егоровну.

– Ты точно знаешь, что ее?

– Как не знаю. Перекупка она, в Кривом переулке жила.

– За что убили?

– Шла на базар, просыпала какое-то зелье. Сказывают, чуму разбрасывала…

Отлегло. Ушаков снял шляпу, вытер вспотевший лоб.

– Фу ты!..

Повернулся и пошел домой.

Федор Федорович вошел к себе в комнату и остановился. На скамье сидела улыбающаяся, живая, любимая Любушка.

– Здравствуй, Феденька, я тебя жду! – кинулась она к Ушакову.

– Не подходи. Я сейчас. Федор: уксус, мундир, белье!

Он вышел в сени, облился уксусом, надел все чистое.

– Выколоти и высуши на солнце, – приказал он Федору.

Федор собрал одежду и ушел.

– А я тебя сегодня уже хоронил, – сказал, обнимая Любушку, Федор Федорович.

– Ты, верно, услыхал, что убили женщину?

– Да.

– Мне как сказали, я сразу побежала к тебе предупредить, что я жива.

– Убили ведь старуху.

– А я разве не старуха? Мне уже тридцать лет!

– Нет, ты еще у меня молоденькая, пригоженькая, – сиял Федор Федорович.

XXIII

С каждым днем эпидемия все усиливалась. У Ушакова умер еще один матрос, Сидоркин, а в других командах – флотской, солдатской, артиллерийской – чума косила народ направо и налево. Еще больше жертв было среди гражданского населения. Кто мог, уезжал из Херсона, бросая все.

Согласилась уехать и Любушка.

– Береги себя, будь здоров! Весной увидимся! – говорила она Федору Федоровичу на прощанье.

В день ее отъезда лекарь выписал из карантина Веленбакова. Нерон был совершенно здоров и напрасно томился больше недели в одиночестве и безделье.

Вечером Нерон пришел к Ушакову. За чаем он рассказал о том, как отдавал сегодня рапорт вице-адмиралу:

– Прихожу я в адмиралтейство, гляжу – поперек адмиральского кабинета прибита доска. «Где вице-адмирал?» – спрашиваю вестового. «В зале». Я – туда. Вижу – в самом углу залы, за столами, как за укрытием, сидит адмирал. Вошел, доложил. Подаю рапорт – не берет бумаги. «Кладите в ведро с уксусом, что стоит в передней», – говорит. Я положил: пусть себе мокнет! Вернулся в залу. «Приехали, – говорит, – в такую лихую пору. Назначаетесь командиром корабля номер два».

– Это пятидесятипушечный «Андрей». Там вчера два матроса заболели. Смотри!

– Э, меня чума не заберет! – смеялся Веленбаков.

Наутро Клокачев прислал приказ: «Ввиду того что моровое поветрие усиливается, все работы на верфи прекратить, а команды кораблей вывести в степь».

Стали собираться на новые квартиры.

Весь вечер и большая часть ночи ушли на обдумывание предстоящей борьбы со страшным врагом. В эту ночь Ушаков составил диспозицию боя, который он собирался дать чуме. Он вспомнил и разобрал оба случая чумы в его команде.

Мичман Баташев, как узнал впоследствии Федор Федорович, забежал накануне на корабль № 2 к приятелю, а матрос Сидоркин, стоя на карауле, одолжился у прохожего табачком.

Ушаков пришел к выводу, что главное – это беречься посторонних и держать себя и одежду в чистоте. Кроме того, чем меньше зараженный район, тем легче борьба.

К утру он составил примерный план лагеря и правила жизни в нем.

На рассвете адмиралтейские казармы опустели. Все команды, взяв пожитки, ушли в степь.

Ушаков поднял своих раньше всех. Он отошел в степь, вымерил нужное пространство и сразу поставил часовых, чтобы за черту лагеря – ни одного постороннего!

Часть людей под командой расторопного боцмана Макарыча отрядил к реке за камышом. Остальные под наблюдением офицеров рыли по указаниям Ушакова землянки и ставили палатки.

И всюду поспевал он сам.

Работа кипела.

Работали охотно – на воздухе, не в надоевших мастерских. Хотя чем выше подымалось солнце, тем становилось тяжелее.

Все другие команды устроились на новом месте за один день, а ушаковская – только к вечеру следующего дня вошла в палатки.

Ушаковский лагерь резко отличался от всех даже по своему внешнему виду. У всех других стояли большие палатки или землянки, где было набито народу как сельдей в бочке.

Ушаков же сразу разделил свою команду на небольшие артели, обособленные друг от друга.

У всех ходили по лагерю свободно, из одной палатки в другую: «Нет ли огоньку?», «А ну-ка, ребятки, у кого разживусь щепоткой соли – завтра отдам!»

А к палаткам и землянкам артели ушаковцев не смел подойти никто из товарищей соседней артели.

За водой и покупками наряжались команды с офицером. С посторонними было строжайше запрещено иметь дело.