Адмирал Ушаков

– Видишь, сам же говорит: «не занести бы»; значит, не в одном ветре дело! – шептал Голенкину Ушаков, когда они выходили из адмиралтейства. – А то выйдет, как бабы говорят: «ветром надуло».

– Никто ничего не знает, – ответил Голенкин. – А наш Паша угодил: вовремя убрался из Херсона! Ну, Феденька, держись!

– Будь здоров, Гаврюша!

Когда Ушаков пришел к своей команде, там уже знали о страшной новости. Судили-рядили на все лады:

– Не суждено – не заболеешь.

– Бояться не надо. Кто боится, того сразу возьмет.

– Береженого и бог бережет!

– Бог-то бог, да и сам не будь плох!

– Слыхал: уксусом надо обливаться.

– Пей водку – ничто не возьмет!

– Дяденька, а что с человеком тогда случается?

– Голова дюже болит.

– Это когда головная горячка, тогда голова болит, а тут горячка гнилая…

– И что же тут?

– Сине-багровые пятна по телу. И мясо клочьями лезет. Заживо человек гниет…

– Несладко!

– Чума есть всякая: одна холопская, другая – барская. От барской ни ты, ни я не помрем. Вон в Москве была барская – одни баре мерли, ровно мухи.

– Барская-то чума была не тогда. Вон как Пугачев шел с Урала, он, сынок, был барам пострашнее всякой чумы! Вон когда они нигде не могли найти себе места!

– Дяденька, а здеся какая чума?

– А здесь – холопская. Купил солдат у торговки старые шаровары, хотел себе штаны сделать. Торговка, к примеру, сегодня ноги кверху, а его, раба божьего, назавтра скрутило.

– Сми-ирно! – прервала команда разговоры.

Ушаков стал перед строем:

– Вот, братцы, слыхали, какая напасть? Главное: смотреть за собой, чтобы сам и одежда – в чистоте, тогда никакая хворь не пристанет. Посторонних людей сторониться. Не здороваться за руку. Вещей чужих не трогать. Что надо будет купить, пойдем в строю, с офицером. Итак – беречься, но не трусить! Носов не вешать! Как в бою! Молодцами!

– Рады стараться, ваше высокоблагородие!

И команда бодро пошла на работу.

Вечером после работы Ушаков сам привел команду в казармы.

На улицах чадили костры из навоза, камыша и бурьяна. Солнце проглядывало сквозь дымные облака, как кровавый шар.

У капитана 2-го ранга Федора Ушакова все было готово: уксус для обливания команды, карантин – для него он выделил мазанку, где помещался лазарет. Вокруг расположения команды корабля № 4 стояли посты, не пропускавшие никого.

Прежде Федор Федорович любил эти тихие вечерние часы. Он знал, что к нему обязательно прибежит коротать вечерок милая Любушка.

Ушаков делал что-либо у стола – проверял расчеты, просматривал ведомости, а она сидела рядом – вязала, напевая.

Так проходило полчаса. А потом Любушка вдруг обнимала его, карандаш летел в сторону, а ведомости мешались с чертежами…

Денщик Федора был доволен, что к ним приходила Любовь Флоровна. Он ее уважал, старался всячески угодить ей.

– А все-таки без хозяйки – дом сирота! – говорил он, будто бы сам с собой.

И старался все подать, а потом бесследно исчезал.

– Ну, Федор, слыхал, какая у нас объявилась гостья? – спросил Ушаков, придя домой.

– Как не слыхать, ваше высокоблагородие! Вон костры по всему городу запалили. Солнышко затмили. А гостья – точно, упаси господи! Это, сказывают, как в семьдесят первом годе в Москву пожаловала. Тогда оно вот как было. Солнышко еще не встало – только в зорьке купалось, приплелась к заставе сгорбленная старушонка в черном саване с монашеским куколем на голове. Бредет, на суковатую клюку опирается. Караул стоит, усы разглаживает. Кричит ей: «Стой! Куда бредешь, гнилая? Как тебя звать, древняя?» А она подняла голову – один голюсенький череп. Вместо глаз синие болотные огоньки мигают. Зубы-клыки лязгают. «Звать меня – моровая язва!..» Смеется, вредная, во весь свой поганый рот. Распахнула саван, а под ним – кости, обтянутые желтой кожей, а на коже черные пятна. Караул попался не из робкого десятка. Спервоначалу отшатнулся: свят, свят! А потом сотворил крестное знамение и ружье наперевес: «Стой, язва!» А она язык показала – мол, накося, выкуси – да через заставу, как тень, в Москву и сгинула. А язык-то у нее ровно у змеи – на конце раздвоен. Вот и можно теперь узнать чуму по раздвоенному языку да черным пятнам на теле!

– Да-а… Красивая сказка, – усмехнулся Ушаков. – А как же мы-то теперь будем, Федор?

– А как все, батюшка. Мы на базаре покупали только молоко да овощи. Овощ пусть мне в кувшин с уксусом кладут, а от молока откажемся.

– Верно. Сядем-ка мы на морской стол – на крупу да солонину!

– Точно так, Федор Федорович!

Ушаков ходил по комнате. Надо было ужинать, а Любушки нет как нет. Беспокоился, но ничего не говорил. Федор понял его состояние. Гремя стаканами, сказал в пространство:

– Где ты, ласточка, где, касаточка?

Только произнес – мимо окна мелькнула тень. Вбежала Любушка.

– Ух, чуть добежала! Едва не задохнулась в этом дымном смраде! Днем солнце багровое, теперь луна такая же. Собаки воют. Страшно! – говорила она, обмахиваясь платочком.

Федор в последний раз взглянул на стол – всё ли есть, и ушел к себе. Остались вдвоем.

– Почему так задержалась?

– Рядышком с нами, на соседней улице, чума…

– Кто заболел?