Адмирал Ушаков

С самого раннего утра между Графской пристанью и судами в бухте забегали шлюпки. Они перевозили с берега последние вещи, что не успели или забыли захватить вчера.

На пристани толпился народ. Все эти десять дней Севастополь жил только одним – уходом эскадры в Константинополь.

Тут стояли, переговариваясь между собою, жены и подружки моряков. Они выискивали на рейде «свой» корабль или фрегат и не спускали с него глаз, тщетно стараясь разглядеть милого. Смотрели, хотя ничего не понимали, как с флагманского «Св. Павла» что-то сигналили арьергардному «Захарию и Елисавете». Следили за всеми, кто приходил оттуда или отправлялся на эскадру:

– Смотрите, смотрите, что-то несут!

– Сукно и веревки.

– Это на «Николай» – вишь, к его шлюпке пошли.

– Гляньте, бабоньки, чей-то повар кур тащит.

– Адмиральский.

– Нет, не адмиральский. У Ушакова – старик Парфен. Такой с шишкой на носу, а это молодой, пригоженький.

– Это Сережа, контр-адмирала Овцына.

Они ловили каждую вновь подходившую шлюпку.

– Дяденька, вы с «Михаила»? – спрашивала у загребного молодая бабенка.

– С «Михаила», тетенька, – весело улыбаясь, отвечал белозубый, ловкий загребной.

– Будьте такие добренькие, передайте это Селезневу Васе, – совала бабенка ему какой-то сверток.

– Да у нас на «Михаиле» четыреста душ. Может, и Селезневых пяток наберется, как же я его сыщу?

– Матрос первой статьи, Вася Селезнев, – уже дрогнувшим от страха голосом, что загребной не возьмет сверток, повторила она.

– Какой это Селезнев, не брамсельный ли? – окликнул один из гребцов.

– Ага, брамсельный, брамсельный!.. – обрадовалась бабенка.

– Теперь знаю, – смилостивился загребной. – Давай сюда. Коля, положь под банку! А у Селезнева губа не дура! – подмигнул он товарищам, передавая сверток. – Бабенка толстенькая, как томбуй[73].

Мальчишек было полно всюду – на пристани и в голубой воде. Они купались, стараясь догнать «шестерку», голые сидели на камнях, цеплялись за борта стоявших шлюпок, сновали в толпе. И без конца о чем-то спорили.

Как заправские морские волки, они оценивали суда, безошибочно называя их имена, снасти, паруса:

– Глянь, на «Богоявлении»-то поставили новую крюйс-стеньгу!

– Тю! Когда увидел! Ее весной еще ставили, спроси у Лени!

– А на «Павле» какие пушки?

– Где?

– На нижнем деке.

– Подумаешь! Тридцатишестифунтовые!

– А на «Казанской»?

– Тридцатифунтовые. То ж – фрегат!

– Леня, а это вон кто? Какой мальчик? – спрашивал у брата шестилетний моряк.

– Штурманский ученик, – ответили сбоку.

– Чего врешь? – накинулся Леня. – Какой штурманский ученик? Это подлекарь! Вишь, и бутыль у него.

– Леня, а с чем тая бутыль?

– С уксусом!

В другой толпе мальчишек, весь коричневый от загара, докупавшийся уже до того, что стучал зубами, паренек с азартом рассказывал:

– Вот реал-бей…[74] поворотился кормой… а Ушак… кэ-эк… жарнет в него всем лагом!..

К сходням сквозь толпу баб протискивался низенький, но плотный боцман с лихо сидевшей на голове шляпой. Его провожал какой-то подвыпивший купчик. Купчик шутливо говорил боцману на прощанье:

– Макарыч, а Макарыч, а ты мундер первого сроку не забыл взять?

– А то как же.

– Гляди, без турчанки назад не ворочайся!

– А что ж? – обернулся боцман. – У них жен много, а у меня, сиротинки, ни одной! Верно, бабоньки, а? – весело крикнул он.

– Ой бесстыжий!

– Эх ты, сальная пакля, разве своих те мало? – закудахтали бабы.

Чем ближе полдень, тем меньше становилось шлюпок.

Когда пробило шесть склянок, у Графской пристани легко покачивалась на волнах только одна адмиральская шлюпка. Толпа не расходилась. Все ждали, хотели увидеть самый торжественный момент – как эскадра снимется с якоря.

А пока внимание толпы привлекала группа, стоявшая в тени, под навесом на каменной пристани. Это были две нарядно одетые дамы, еще не старый капитан и молодой лейтенант. Дамы держали в руках букеты цветов. Они, видимо, ждали адмирала.

– Тетя Феня, какие это барыни? – шептала на ухо севастопольской прачке молоденькая девушка.

– Маленькая, рыженькая, что говорит с капитаном Доможировым, начальником порта, это Катерина Александровна Пустошкина. Она у него злющая!

– А тая высокая, красивая?

– Тая полная, голубоглазая, – Любовь Флоровна, жена грека Метаксы.

– Какого это Метаксы?

– Ты не помнишь. Был у нас в Севастополе подрядчик.

– Хорошая бабочка.

– Хорошая. Доброй, жалостливой души. А ты знаешь, сколько ей годов? Ну, как думаешь?

– Да тридцать, не больше…

– Сорок с хвостом, вот сколько! – глянула на девушку прачка.

– Да что ты, тетенька!

– Ей-богу, не вру! Вон ее сын, лейтенант Егор Палыч.

– Красивенький! Женатый?

– Где там! Сурьезный парень. Ученый. Адмиральский толмач. Он по-турецкому может говорить.

– Охти мне! А мать его такая веселая.

– А чего ей не быть веселой: живет на готовом!

– Адмирал! Адмирал!

– Федор Федорович идет! – пронеслось в толпе.

К пристани по дорожке, обсаженной тополями, шел сам адмирал Ушаков. Энергичное лицо его было озабочено. Он что-то говорил шедшему рядом с ним высокому, полному контр-адмиралу Пустошкину, а сам не спускал глаз с бухты, где чуть покачивались его суда.