Адмирал Ушаков

Когда Гаврюша Голенкин вернулся домой, было уже за полночь. Федя Ушаков и Паша Пустошкин сидели и занимались при свече.

Вместе с Голенкиным заглянул к соседям и Нерон Веленбаков, живший в этом же домике, в комнате напротив.

Гаврюша, не мешкая, стал укладываться спать. А Веленбаков плюхнулся на скамейку и, вынув из кармана флягу, поставил ее со стуком на стол.

Дети, сему учитесь,
Водки пить не страшитесь! —

пробасил он.

Нерон был немного навеселе.

Ушаков только вскинул на него свои строгие глаза и снова углубился в чтение.

– Ну-ну, не коситесь, ваше преподобие! Я знаю: вы не жалуете пресной водицы. Уберу, уберу, – сказал Веленбаков, пряча флягу в карман. – Вот погуторю с Пашенькой минутку и уйду спать!

Словоохотливый Пустошкин захлопнул свою книгу и, улыбнувшись, спросил:

– Откуда это вы, полуношники? И где вас только носит?!

– Вы тут просвещаетесь, а мы – пребываем в гулянии… Я с вечера пришвартовался в кабачке у двенадцати коллегий, а он, – кивнул Веленбаков на Голенкина, – сказывал, на Неве с девушками скучал. Корабельную архитектуру с ними изучал… Мы с Гаврюшей на разных курсах шли к одному рандеву у «сахарных» ворот: гуляли порознь, а через забор лезли вместе. Только он – проворней меня, а я, кажись, карман оторвал! Ишь как они расселись, – посмотрел Нерон на Ушакова и Пустошкина, сидевших на противоположных концах стола. – Федя у нас – капрал, он, конечно, на «юте»[7] сидит, а Павлуша – гардемарин, он ближе к порогу, «на баке»… Это что, у вас всегда такой порядок? – усмехнулся Веленбаков.

– Тебе, Нерон, на юте никогда не бывать. Тебе и по фамилии велено на баке: Велен-баков, – не удержался от каламбура Голенкин.

– А мне – где угодно сидеть, лишь бы с чарочкой! – согласился Нерон.

– Пожар-то сегодня у нас, на острову, видали? – спросил Пустошкин.

– А что горело? – приподнял с подушки свою курчавую голову Гаврюша.

– Горел дом у Большой Проспективной. Да не в нем дело… Наш Федя, – кивнул на Ушакова Пустошкин, – отличился: из горящего дома клетку со снегирем вынес!

– Ай да молодец! Этакий случай за две кампании считать надобно! – восхищенно сказал Веленбаков.

– И зачем было лезть? Сгореть мог бы. До производства в мичманы не дожил бы. Зря лез в огонь! – по-своему оценил Голенкин. – Ведь опасно же!

– Ничего там опасного не было, – недовольно буркнул молчавший до этого Ушаков. Он встал, аккуратно положил книгу на полку и начал раздеваться.

– Я ему тоже весь вечер говорю: лезть в огонь было не из-за чего, – продолжал Пустошкин. – Кабы в огне человек остался, я бы и сам ни минуты не раздумывал…

– Верно! Класть жизнь, так хоть знать за что! – стукнул кулаком по столу Веленбаков.

– Ну хоть бы из-за хорошенькой, – поддержал Голенкин.

– Просила-то спасти снегиря девочка, и очень миленькая, курносенькая такая! – поддел Пустошкин.

Ушаков побагровел, недовольно сверкнул глазами.

– И что ты мелешь? Ведь она ребенок еще! – с укоризной сказал он. – По снегирю слезами заливалась. Просила!..

– Верно, девчонка годов двенадцати, не более, – поспешил уточнить Пустошкин, зная скромного и застенчивого Федю.

– Ну, этакая в счет нейдет! – согласился Голенкин. – А ты не обгорел, Федюша? – участливо спросил он.

– Нет. Только какой-то дуралей меня всего водой облил, как я выскочил из дома, – улыбнулся Ушаков.

– А признайся, Федя: все-таки страшновато было? – спросил Веленбаков…

– Ничего страшного. Это не на медведя с рогатиной, – ответил, укладываясь спать, Ушаков.

– А ты почем знаешь, как на медведя?

– Хаживал однажды, оттого и знаю.

– Ты? Когда же это успел?

– А еще как жил дома.

– Сколько же тебе годов-то было? – не переставал удивляться Нерон.

– Шестнадцать.

– Поди, прижал какого захудалого муравьятника?

– Нет, не муравьятника, а самого настоящего стервятника. След такой, что еле лаптем закроешь! Ну, ложись, Павлуша! Довольно лясы точить, – обратился Ушаков к Пустошкину.

– Феденька, расскажи, как ходил на медведя! – попросил Нерон.

– Не буду. Поздно уже. Да и ничего интересного нет! – ответил Ушаков и закрыл глаза.

– Федя, да расскажи! – не отставал Веленбаков.

Ушаков молчал.

– Экий ты, прости господи, упрямец. Чистый каприкорнус, козерог небесный! – махнул рукой раздосадованный несговорчивостью товарища Веленбаков.

Гаврюша Голенкин улыбаясь смотрел на них.

– Не проси, – вмешался Пустошкин. – Разве не знаешь – сказал нет, стало быть, не расскажет.

– А вам он рассказывал?

– Рассказывал.

– Так расскажи хоть ты!

Паша не заставил себя просить. Он не спеша раздевался и рассказывал:

– У них, в Тамбовской, медведей много. Однажды летом повадился миша на гречиху – всю полосу вытоптал. Осенью бабы за груздями ходили, он баб напугал. А потом уже зимой вот как случилось. Пошел их человек в лес за дровами. Выбрал толстую сосну, ударил раз, слышит, что-то под хворостом зашевелилось, запыхтело. У мужика и волосы дыбом: не леший ли?

– Да, да, испугался! – вставил Нерон.

– Послушал, послушал – стукнул снова. Ничего. Стукнул смелее, в третий раз. А тут сам Михайло Иваныч, словно протопоп в шубе, лезет…