Адмирал Колчак. Жизнь, подвиг, память

Известия о намерении адмирала оставить командование Черноморским флотом и о вызвавшей это решение ненормальной ситуации распространились довольно быстро, и 17 мая Анна Васильевна Тимирева написала ему взволнованное письмо, забыв о произошедшей размолвке и беспокоясь лишь о том, как перенесет Колчак новые удары судьбы. «… Вы сами знаете, как бесконечно дороги Вы мне, как важно для меня все, что касается и происходит с Вами, как я жду, чем все разрешится. В конце концов, я знаю, что Вы сделаете то, что будет нужно и можно, а какие бы перемены ни происходили в Вашей жизни, что бы ни случилось с Вами, – для меня Вы все тот же, что всегда, лучший, единственный и любимый друг. Если Вы и уйдете из Черного моря, то я глубоко верю, что Вы найдете себе дело, быть может, большее, чем там», – писала она, и письмо пришло как раз вовремя. Получив его 29 мая, Колчак на следующий день с облегчением и радостью пишет в ответ: «… Я чувствую себя точно после тяжкой болезни – она еще не прошла, мгновенно такие вещи не проходят, но мне не так больно, и ощущение страшной усталости сменяет теперь все то, что я пережил за последние пять недель». Оба, как бы по молчаливому уговору, признали петроградское взаимное непонимание чем-то вроде недоразумения, и это, должно быть, было наилучшим выходом; наилучшим, ибо неизвестно, как бы вынес адмирал Колчак с его пятинедельной тяжестью на душе тот позор для Черноморского флота, который обрушился на него 6–7 июня.

Уже в предшествующие дни митинги в Севастополе – неотъемлемый признак революции – становились все агрессивнее. «… Какие-то неизвестные[,] для меня посторонние люди выступали с речами против войны и за ее прекращение, как выгодной только определенному классу, – рассказывает Александр Васильевич. – Затронут был и я – выдвинуто было и обвинение меня в том, что я – аграрий (земельный собственник. – А.К.). Я взял слово и опровергал это обвинение, указывая на то, что никакого недвижимого имущества у меня нет, а вся движимость погибла в Либаве [39], что у меня ничего, кроме того, что находится в каюте, нет». Конкретные обвинения в адрес конкретных лиц вообще нередко оказывались слишком легко опровергаемыми, но самое страшное заключалось в том, что как ораторам, так и внимавшей им толпе были вовсе не нужны подлинные факты – для принятия решений, в том числе самых радикальных, вполне хватало чего-то голословного, но звучного и хлесткого.

«Уполномоченные митинга обвиняют офицеров в том, что они втайне мечтают о возврате к старому», – излагали вывод ночного сборища, состоявшегося 6 июня и насчитывавшего несколько тысяч человек, «Известия» севастопольского Совдепа. Зачинщики требовали отстранения адмирала Колчака и его начальника штаба (Смирнова, принявшего эту должность 3 апреля) и поголовного разоружения офицеров. На следующий день разоружение началось.

Последний приказ адмирала (ибо занимать должность Командующего таким флотом было уже выше его сил) звучал строго и лаконично: «Считаю постановление делегатского собрания об отобрании оружия у офицеров позорящим команду, офицеров, флот и меня. Считаю, что ни я один, ни офицеры ничем не вызвали подозрений в своей искренности и существовании тех или иных интересов помимо интересов русской военной силы. Призываю офицеров, во избежание возможных эксцессов, добровольно подчиниться требованиям команд и отдать им все оружие. Отдаю и я свою георгиевскую саблю, заслуженную мною при обороне Порт-Артура. В нанесении мне и офицерам оскорбления не считаю возможным винить вверенный мне Черноморский флот, ибо знаю, что безумное поведение навеяно заезжими агитаторами. Оставаться на посту командующего флотом считаю вредным и с полным спокойствием ожидаю решения правительства». Приказ офицерам подчиниться желанию мятежной толпы был вызван тем разобщенным положением, в котором находился командный состав: «… Никакой опасности офицеры собой не представляют хотя бы уже потому, что они малочисленны и разбросаны кучками по судам», – пытался Колчак образумить матросов (успеха эти попытки, конечно, не возымели). Не было ни плацдарма для сопротивления, ни, у большинства офицеров, даже моральной готовности к нему; неизвестно даже, была ли в этот момент такая готовность у самого Командующего. В первые месяцы революции еще существовала надежда, что Временное Правительство способно стать настоящим правительством, а «революционная демократия» сумеет сохранить хотя бы относительное здравомыслие. Но теперь эти надежды были разбиты, и у многих – уже навсегда.