Адмирал Колчак. Жизнь, подвиг, память

7 октября 1916 года на Севастопольском рейде вследствие пожара, повлекшего детонацию части боеприпасов, затонул флагманский корабль Черноморского флота – дредноут «Императрица Мария». Предпринятые под личным руководством Колчака, прибывшего на горящий корабль, попытки потушить пламя не увенчались успехом. Жертвами катастрофы стали более трехсот человек из команды «Марии». Вопрос о причинах случившегося обсуждается до сих пор, причем в качестве объяснений предлагаются версии о самовозгорании пороховых зарядов, несчастной случайности, халатности матросов, которая якобы могла привести к короткому замыканию, наконец – о вражеской диверсии (последняя, разумеется, выглядит эффектно и выигрышно на фоне скучных бытовых и технических подробностей и в течение многих лет пользуется едва ли не наибольшей популярностью). Сам же Колчак терялся в догадках как в те дни, так и два года спустя; и в любом случае никакие версии, догадки, расследования не могли смягчить чудовищной силы удара, который обрушился тем осенним утром на Командующего флотом.

«Мое личное горе по поводу гибели лучшего корабля Черноморского флота так велико, что временами я сомневался в возможности с ним справиться, – писал Александр Васильевич морскому министру. – Я всегда думал о возможности потери корабля в военное время в море и готов к этому, но обстановка гибели корабля на рейде и в такой окончательной форме действительно ужасна. Самое тяжелое, чт'o теперь осталось, и вероятно, надолго, если не навсегда, – это то, что действительных причин гибели корабля никто не знает и все сводится к одним предположениям. Самое лучшее было бы, если [бы] оказалось возможным установить злой умысел, по крайней мере было бы ясно, чт'o следует предпринять, но этой уверенности нет, и никаких указаний на это не существует».

Несмотря на свои переживания, Александр Васильевич мужественно держался и не выпустил из рук командование флотом, но переживания были поистине ужасны. «Он замкнулся в себе, перестал есть, ни с кем не говорил, так что окружающие начали бояться за его рассудок. Об этом начальник его штаба немедленно сообщил по прямому проводу нам в Ставку», – вспоминает Бубнов, в те дни срочно командированный в Севастополь и заставший там адмирала уже в новом состоянии духа, «которое теперь начало выражаться в крайнем раздражении и гневе». Нарисованную Бубновым картину можно было бы посчитать преувеличенной (Смирнов, например, в своей биографии Колчака вообще обходит катастрофу молчанием), но об обратном свидетельствуют письма А.В.Тимиревой.

«Дорогой Александр Васильевич, Вы пишете: “Пожалейте меня, мне тяжело”»; «Вы говорите, что жалеете о том, что пережили гибель “Марии”»; «мне тяжело и больно видеть Ваше душевное состояние, даже почерк у Вас совсем изменился…» – не достаточно ли этих слов, чтобы почувствовать терзания адмирала? Не красноречивое ли свидетельство – просьба о жалости, исходящая от гордого Колчака? И разве не менее красноречиво говорит о состоянии Александра Васильевича тот кризис в его отношениях с Анной Васильевной, который разразился вскоре после гибели дредноута?