Адмирал Колчак. Жизнь, подвиг, память

«Мы сидели за столиком и мирно беседовали, – вспоминает адмирал Тимирев вечер в ревельском Морском собрании в конце июня 1916 года, – когда вдруг появился флаг-офицер Колчака и передал ему записку. Колчак прочел и извинился, что его экстренно вызывает Командующий Флотом. Он еще добавил: “странно, кажется, мы с ним обо всем договорились”… После его ухода вскоре пришел Непенин, который ненадолго куда-то отлучался. Он сообщил, что только что получена телеграмма прямым проводом из Ставки о назначении Колчака Командующим Черноморским Флотом с производством в вице-адмиралы; Начальником же Минной Дивизии назначался Кедров (командир “Гангута”) с производством в контр-адмиралы. Мы все были как громом поражены – так неожиданно для всех нас было подобное назначение. Через некоторое время появился Колчак и без особой радости в голосе, наоборот, скорее мрачно подтвердил справедливость сообщенного Непениным. Наши поздравления Колчака, естественно, более походили на соболезнования. В последующем разговоре Колчак высказал, что ему особенно тяжело и больно покидать Балтику в такое серьезное и ответственное время, когда на Северном Фронте идет наступление, тем более что новая его служба представляется ему совершенно чуждой и слишком трудной вследствие полного его незнакомства с боевой обстановкой на Черном море».

Александр Васильевич был незнаком не только с обстановкой, но и с самим этим театром военных действий. Он никогда не плавал на Черном море, не имел, насколько известно, друзей, которые бы там служили, и вряд ли когда-либо проявлял к южному морскому театру повышенный интерес: до войны Колчак, как мы помним, писал о нем в тоне едва ли не пренебрежительном. Главный прогноз Александра Васильевича, правда, не подтвердился – если в 1908 году можно было полагать, что «непосредственно на Черном море мы не имеем противника, с которым в настоящее время приходилось бы серьезно считаться», то после прорыва к Константинополю из Средиземного моря германских быстроходных крейсеров «Гебен» и «Бреслау» в августе 1914 года ситуация резко изменилась. Осуществивший этот прорыв немецкий адмирал В.Сушон принял командование над объединенными германо-турецкими силами на Черном море (формально «Гебен» и «Бреслау» были проданы туркам и изменили названия на турецкие) и, начав 16 октября боевые действия против России, развил немалую активность, обстреливая русские берега, выставляя минные заграждения, действуя на коммуникациях. Русское морское командование, впрочем, быстро перехватило инициативу и к началу 1916 года фактически контролировало черноморский театр… и все же враг там еще оставался, и это был сильный и опасный враг.

В принципе, Колчак как будто предвидел усиление врагов России на Черном море, когда писал, что серьезный противник «мог бы появиться там, приведя свои вооруженные силы с других морей, где противопоставление соответствующей силы могло бы остановить его намерения» (стратегическим же противником России он, как мы знаем, уже давно считал Германию). При таком подходе течение войны на южных морских рубежах Александр Васильевич должен был связывать с неполной реализацией судостроительной программы для Балтийского флота, которую он так увлеченно и, в общем-то, не очень успешно отстаивал в свое время. Но для попытки представить себе настроение Колчака в момент получения известий о переводе на Черное море еще интереснее вывод, которым он за пять лет до этого завершал свои размышления о южном театре:

«С чисто военной стратегической точки зрения единственный узкий вход в Черное море благоприятствует защите его неприкосновенности и задержанию превосходных сил более слабыми. С другой стороны, замкнутость Черного моря придала бы морской вооруженной силе характер изолированности и, следовательно, лишила бы флот значительной доли политического могущества, так как этот флот не мог бы непосредственно влиять ни на один объект высокой политической важности».

Запомним последние слова, поскольку вскоре придется увидеть, насколько кардинально изменит Колчак свои взгляды на этот вопрос; пока же остается резюмировать, что до войны он считал черноморский театр второстепенным, бесперспективным и… неинтересным. Правда, весной 1917 года он вспоминал в частном письме, как, уезжая на юг, чувствовал, «что мои никому не известные мысли реализуются и создаются возможности решить или участвовать в решении великих задач», – однако здесь все-таки допустимо предположить ошибку памяти, когда пафос и азарт последующих десяти месяцев оказываются перенесенными на момент отъезда.