Адмирал Колчак. Жизнь, подвиг, память

Едва ли не первые действия тридцатишестилетнего генерала на посту Главнокомандующего (правда, пока не боевые) оказались направленными не против врага, наступавшего на фронте, а против «своих» же, дезорганизующих тыл. Братья Пепеляевы от убеждений перешли к ультиматумам, 9 декабря потребовав созвать «Сибирский Земский Собор, в лице которого сам народ возьмет в свои руки устройство Сибири и изберет сибирское правительство». Братья приложили и проект указа Верховного Правителя («в целях подъема усилий народных я, оставляя за собой объединение всех сил, борющихся за единую Россию, передаю дело борьбы Сибири с большевиками в руки самих сибиряков» и проч.) и «для успокоения офицерства объявили Сахарова задержанным впредь до решения совмином [131]вопроса о расследовании его действий [в] связи [с] обороной Омска». Телеграмма Колчаку начиналась с отчаянного «умоляем вас в последний раз», но заканчивалась угрожающе: «Время не ждет, и мы говорим вам теперь, что во имя родины мы решимся на все. Нас рассудит Бог и народ». «Мы не были уверены, что Пепеляевы не совершат какого-нибудь насилия над Верховным Правителем. Поступки и телеграммы премьера казались дикими», – описывает Гинс настроения остававшихся в Иркутске министров.

Впрочем, по мнению того же Гинса, «Пепеляев (политик. – А.К.) обладал психикой, напоминавшей взрывчатое вещество. Взорвется – и кончено… Долго гореть ровным пламенем он не мог». Хватило лишь твердой позиции Каппеля, который потребовал освобождения Сахарова из-под ареста («У нас есть Верховный правитель, и генерала Сахарова можно арестовать только по его приказу!»), и строгого запроса адмирала, чт'o означает концовка скандальной телеграммы. Премьер еще бодрился: «Нашу телеграмму, отбрасывая юридическую ее природу, нужно понимать как последнюю попытку спасти верховного правителя помимо его воли и все дело», – но, получив: «Верховный правитель, которому была доложена вся лента переговоров, считает, что ответ Виктора Николаевича Пепеляева не есть ответ верховному правителю на поставленные им председателю совета министров вопросы», – сник и успокоился. Пепеляев «остыл, догнал поезд адмирала, – рассказывает Гинс, – и, следуя за ним по пятам, не только не проявлял никакого расхождения с Верховным Правителем, но скорее поддерживал его». Внутренняя оппозиция на время затихла, но все грознее вырисовывалась угроза со стороны иностранцев.

Еще 13 ноября политические руководители чехословацкого контингента в России, Б.Павлу и В.Гирса, составили в Иркутске меморандум, обращенный к союзным державам. Обрушившись на «колчаковскую» администрацию («Под защитой чехо-словацких штыков местные русские военные органы позволяют себе действия, перед которыми ужаснется весь цивилизованный мир. Выжигание деревень, избиение мирных русских граждан целыми сотнями, расстрелы без суда представителей демократии по простому подозрению в политической неблагонадежности составляют обычное явление…»), они сетовали на собственный «нейтралитет», который якобы делал их пассивными свидетелями и «соучастниками преступлений», и ультимативно заявляли: «Мы сами не видим иного выхода из этого положения, как лишь в немедленном возвращении домой из этой страны, которая была поручена нашей охране, и в том, чтобы до осуществления этого возвращения нам была предоставлена свобода к воспрепятствованию бесправия и преступлений [132], с какой бы стороны они ни исходили».

Некоторые союзники предпочитали смотреть на происходившее в Сибири глазами авторов меморандума или даже занимать позицию более радикальную (так, генерал Грэвс писал: «Когда же чехи поняли, что поражение большевизма означает не только крах всех видов либерализма, но и создание вместо правительственной власти, принадлежащей народу, правительственной власти из тех, кто держал ее в своих руках и при династии Романовых и кто по всей вероятности имел склонность к восстановлению монархии в России, – они не могли более выступать заодно с Англией, Францией и Японией»). Напротив, русские, более адекватно представлявшие себе обстановку, отказывали чехам даже в праве упрекать местные власти в жестокостях. И.И.Серебренников, еще в декабре 1918 года в ходе реорганизации кабинета выбывший из числа министров, возмущался: «Прочтя весь меморандум, можно было подумать, что чехи – это невинные младенцы, сущие ангелы во плоти. Разве подписавшие меморандум Б.Павлу и д[окто]р Гирса не знали, что чешская контрразведка произвела немалое количество расстрелов “представителей демократии”, что за нею числится немало трупов? Разве они не знали, что совсем незадолго до опубликования меморандума чехи участвовали в подавлении мятежа заключенных в Александровской каторжной тюрьме вблизи Иркутска? Разве чехи не усмиряли бунтов вдоль линии Сибирской магистрали, беспощадно расправляясь с бунтовщиками?» И еще более красноречиво обличается лицемерие чешских политиков их собственной недавней позицией по вопросу о возвращении на общий фронт.