Адмирал Колчак. Жизнь, подвиг, память

«Комиссия по обороне вынесла [12]определенное и категорическое решение – средства на постройку современного броненосного флота будут даны лишь тогда, когда прекрасные слова и благие намерения морского генерального штаба воплотятся или, по крайней мере, начнут воплощаться в дело, в действительность, в реальное осуществление реорганизации и реформы ведомства…» – повторяет Савич уже знакомую нам точку зрения. Впечатление от речей Александра Васильевича оставалось сильное («Колчак был страстным защитником скорейшего возрождения флота, он буквально сгорал от нетерпения увидеть начало этого процесса, он вкладывал в создание морской силы всю свою душу, всего себя целиком, был в этом вопросе фанатиком»)… но цели своей они не достигали. И вряд ли будет чрезмерно смелым предположение, что для самолюбивого и преданного делу офицера эта неудача также стала звеном в цепи причин, подтолкнувших его к уходу в море.

В связи с этим правомочен вопрос о взглядах Александра Васильевича на государственное устройство России, на политическую систему, с которой ему, пожалуй, впервые довелось так близко соприкоснуться. В 1920 году он сам даст своим тогдашним настроениям характеристику на первый взгляд достаточно развернутую, но в сущности не очень информативную: «Думаю… что изменившаяся в 1906–1907 году политическая обстановка, в частности, существование Государственной думы, способствовали созданию благоприятной атмосферы для той работы по воссозданию флота и его боевой способности, о которой я в своих показаниях говорил ранее. В общем, лично я никаких политических выводов из неудач Японской войны не делал, но приветствовал создание таких учреждений, как Государственная дума, как способствовавших работе по созданию военного могущества страны. Неудачи японской войны и революция 1905 года не изменили моего отношения ни к монархии, к которой я относился как к существующему факту, не вдаваясь в отношение к ней по существу, и считал себя как военный обязанным выполнять принятую присягу, ни к существующей династии и царствовавшему императору Николаю II. Такое же отношение к монархии, к династии и к Николаю II сохранялось у меня и далее. История с Распутиным глубоко возмущала офицерскую среду и в частности меня, но общее отношение к монархии и династии оставалось и тогда прежнее, т. е. отношение офицера, верного присяге; так было до самой Февральской революции 1917 года; никакого участия в политическом движении какого-либо характера я по-прежнему не принимал».

Следует ли верить тому, что Колчак и вправду «приветствовал» образование Государственной Думы? Ведь первые два созыва ее были явно неспособными к конструктивной работе и играли в целом разрушительную и антигосударственную роль. Александру Васильевичу довелось сотрудничать с «Третьей Думой» – и именно эти впечатления он сохранил, отнеся их даже к «смутным» 1906–1907 годам. Однако и с этим опытом сотрудничества все не так очевидно, как может показаться. В ком-то из членов комиссии по обороне Колчак, должно быть, почувствовал искренний патриотизм, заботу о «создании военного могущества страны», неприятие бюрократического застоя и косности. Однако далеко не все думские деятели отличались элементарной компетентностью в вопросах, о которых брались судить, а это у Александра Васильевича – разносторонне эрудированного человека и, что бы ни говорили об его «неусидчивости», профессионала высокого класса – должно было вызывать неприязнь. Нельзя забыть и об уязвленности от «проигранного боя», которая для эмоционального Колчака также скорее всего имела немалое значение в его отношении как к отдельным депутатам (его оппонентам), так и к целым политическим течениям и группам. Поэтому, если с рациональной точки зрения Дума могла восприниматься им как союзник в борьбе против министерского ретроградства, то с точки зрения эмоциональной – симпатии Колчака к «российскому парламенту» выглядят весьма сомнительными.

Тех, кто допрашивал адмирала в январе – феврале 1920 года, такие тонкости, впрочем, не интересовали. Не поднимавшиеся выше примитивных ярлыков социалисты требовали ярлыков и от «подследственного» и, по-видимому, даже обвиняли его в стремлении уклониться от определенного ответа: в протоколе записано – «На прямой вопрос, был ли я монархистом по своим убеждениям, отвечаю: да, до Февральской революции 1917 года считал себя монархистом». Об отношении к «старому режиму» Колчак упоминал и будучи Верховным Правителем: 28 ноября 1918 года, выступая перед представителями печати, он сказал: «Я сам был свидетелем того, как гибельно сказался старый режим на России, не сумев в тяжкие дни испытаний дать ей возможность устоять от разгрома». Неся отпечаток «времени и места» – обстановки революционной Сибири, где преобладали, по крайней мере на поверхности, антимонархические настроения, – эти слова, наверное, все же отражают и собственную оценку Колчаком монархии, пусть и сделанную post factum, но приоткрывающую критерии, по которым он судил о государственной власти.