Некоторое время он лежал неподвижно, прислушиваясь к самому себе, к свистящему своему дыханию – надорванные взвизги, слава Господи, пропали, – к биению сердца, к громким толчкам, разламывающим виски, потом потянулся к баулу и вслепую зашарил в распахнутом нутре.
Банку он нашел скоро – помня о прошлых приступах, не прятал ее далеко, сдернул пергаментную нахлобучку, перехваченную резинкой, подцепил пальцами немного мази и, задрав на спине форменную черную куртку, пришлепнул к коже вязкий комочек, разровнял его, за первым комочком раздавил второй...
Непонятно, что произошло, кто помог – мазь начала действовать, – видимо, сработало самовнушение, приступ скоро прошел.
Некоторое время Колчак неподвижно лежал на полу, прислушиваясь к боли, так внезапно родившейся в нем и так же внезапно угасшей, словно не веря в то, что все кончилось. Боль не возникла, и он, кряхтя, как старик, поднялся с пола. Оглушенно помотал головой, облизал мокрые губы.
Распах палатки дернулся, внутрь, возбужденно блестя глазами, всунулся мичман Приходько.
– Александр Васильевич, вы уже знаете, что японцев на перевале накрошили, как капусты...
– Велика заслуга, – глухо и недовольно проговорил Колчак, – слепая стрельба, случайные попадания...
– Но за такую стрельбу награждают орденами.
– Я бы не стал делать таких глупостей.
Приходько звонко рассмеялся:
– Критикуете государя, Александр Васильевич? Это попахивает революцией!
Колчак позавидовал беспечному смеху, молодости мичмана, наивному блеску глаз, тому, что все у Приходько впереди. Если, конечно, его не покалечит война. Война и смерть непредсказуемы.
– И не думаю критиковать, – сказал Колчак, – не мое это дело. Не имею права.
Мичман, вглядевшись в его лицо, встревожился, едва приметные светлые брови высоко взлетели:
– С вами ничего не случилось, Александр Васильевич?
– А что со мною должно случиться? – осторожно поинтересовался Колчак.
– Собственно, ничего... Лицо вот только...
– Ну и что?
– И ваше лицо это, и не ваше в ту же пору.
– Случилось, – немного поколебавшись, признался Колчак – сделал он это совершенно нежданно для себя, бесшумно втянул сквозь зубы воздух, проверяя, проснется ли в нем боль, боль не проснулась, и он сделал решительный выдох. Потом – вдох.
Отпустила боль. Но эта уступка может быть обманной, ревматизм тем и плох, что его никогда не поймаешь за «руку», он может спрятаться, залечь там, где его никогда не обнаружишь, – в костях, либо забраться в самую душу, а потом внезапно выпрыгнуть из засады, оглушить, смять, заставить человека завыть от боли, – такое, собственно, с Колчаком уже бывало не раз.
– Что случилось? – еще больше встревожился мичман.
Колчак поморщился.
– Ревматизм прихватил. Очередной приступ, – сунулся в карман куртки, достал оттуда платок, вытер им лоб и влажные губы. – Дай бог, чтобы вас миновала эта участь, мичман.
– Больно? – В голосе Приходько послышались сострадающие нотки.
– Очень.
– Может, врача?
– Врача на батарее нет. Надо ехать в город. А ехать я не могу, батарею нельзя покидать даже на несколько минут. Японцы уже подступили к Порт-Артуру. Сегодняшняя ночь – лишнее тому подтверждение. Хотя все это – пока цветочки. Ягодки будут впереди.
– А если я... если я, Александр Васильевич, сам съезжу в город?
– Зачем?
– Привезу оттуда Сергея Сергеевича, врача... Помните говорливого человека, который был вместе с нами на празднике цукими? У Эссена.
Колчак говорливого врача почти не помнил – так, осталось перед взором что-то смазанное, почти безликое, обсыпанное крошками пепла, прокуренное, пропахшее спиртом... Впрочем, этого было достаточно, чтобы врач окончательно не вывалился из памяти.
– Помню, – сказал Колчак. – Но для того, чтобы съездить за врачом, надо иметь бричку, а на батарее бричек нет. Только две фуры для подвозки снарядов да разбитая телега.
– Не страшно. Я съезжу на телеге. Там надо немного передок подколотить да оглоблю лыком обвязать. Сыроедова попрошу, он мужик рукастый – мигом сделает. И – за врачом. Сергей Сергеевич – человек простой, он даже не заметит, что за ним приехали не на бричке.
Через полтора часа Приходько привез на батарею доктора – шумного, слегка подшофе, с моноклем, крепко зажатым в одном глазу – доктор как зажал, так и не выпускал, раньше монокля у него не было, видно, недавно обзавелся, – с потрепанным, истончившимся до бумажной тонины портфелем.
– Ну-с, батенька, докладывайте, что с вами происходит, – трубно пророкотал доктор, с сопеньем влезая в палатку Колчака. Тут ему было тесно. Он с опаской глянул в одну сторону, потом в другую, перевел взгляд на лейтенанта. – Рассказывайте! Как на духу!