Адам

— За Фейна, Доллара и Риверу! — не унимался бармен. Он обратился к Хайнцу: — Пей, парень! За «Уайт сокс»! Только не говори мне, что ты за «Кабз»!

— Нет. — Хайнц не скрывал разочарования от такого поворота. — Я… я не очень-то увлекаюсь бейсболом. — Собеседники вдруг показались ему такими далекими и чужими. — Последнее время я вообще ни о чем, кроме как о ребенке, думать не мог.

Бармен тут же переключил все свое внимание на Сузу.

— Слушай, — с воодушевлением заговорил он, — вот если бы они сняли Фейна с первой и поставили на третью, а Пирса на первую, а потом бы переставили Миносо с левого поля на шорт-стоп… Понимаешь меня?

— Ага, ага. — У Сузы загорелись глаза.

— А потом берем этого бездаря Карраскела и…

Хайнц снова оказался в одиночестве, а между ним и любителями бейсбола вдруг возникли двадцать футов барной стойки. С таким же успехом они могли оказаться на разных континентах.

Он безрадостно допил бренди и тихо ушел.

На вокзале он ждал поезд домой, в Саут-Сайд. Радость вдруг опять нахлынула — он увидел парня, что работал с ним в гладильной. Парень был с девушкой. Они весело смеялись и обнимали друг друга за талии.

— Гарри, — позвал Хайнц и заспешил к ним, — Гарри, угадай, что случилось?

Хайнц улыбался от уха до уха.

Гарри, высокий щеголеватый курносый юнец, слегка удивившись, взглянул на Хайнца свысока:

— А, Хайнц. Привет. Ну что там у тебя стряслось?

Девица уставилась на него недоуменно, словно спрашивая, чего это в такой неурочный час к ним пристает такой несуразный человек. Хайнц заметил усмешку в ее глазах и отвернулся, чтобы не встречаться с ее взглядом.

— Ребенок, Гарри, мне жена ребеночка родила!

— Ого! — Гарри протянул ему руку. — Ну, поздравляю! — Рука была мягкой. — Вот это здорово, Хайнц, просто здорово.

Он отпустил руку и замолчал, ожидая, что Хайнц скажет что-то еще.

— Да, да, всего час назад. — Хайнц не заставил ждать. — Пять фунтов девять унций. В жизни не был так счастлив!

— Да это же просто здорово, Хайнц. Представляю, как ты рад.

— Вот это да, — добавила девица.

Повисло долгое молчание, все трое переминались с ноги на ногу.

— Чудесная новость, — нашелся наконец Гарри.

— Да, — быстро ответил Хайнц, — и это, в общем, все, что я хотел тебе сказать.

— Спасибо, — поблагодарил Гарри, — рад был узнать.

Вновь повисло неловкое молчание.

— До встречи на работе. — Хайнц с беспечным видом зашагал к своей скамейке, однако побагровевшая шея выдавала: чувствовал он себя по-дурацки.

Девица захихикала.

Дома, в своей маленькой квартирке, в два часа ночи Хайнц разговаривал сам с собой, с пустой колыбелькой, с кроватью. Он говорил по-немецки, на языке, на котором поклялся больше никогда не говорить.

— Им все равно, — ворчал Хайнц. — Они все слишком заняты, заняты, заняты и не замечают жизни, не чувствуют ее. Ну подумаешь, родился ребенок. — Он пожал плечами. — Что может быть банальнее? Какой глупец захочет говорить об этом, кто хоть на мгновение допустит, что это важно или интересно?

Он распахнул окно в летнюю ночь, выглянул на залитое лунным светом ущелье серых деревянных крылечек и мусорных баков.

— Нас слишком много, мы слишком разобщены, — произнес Хайнц. — Подумаешь, родился еще один Кнехтман, или еще один О’Лири, или Суза. Ну так и что? Не все ли равно? Что изменилось? Да ничего!

Он лег, не раздеваясь и не застилая постели, поворчал, повздыхал и заснул.

Хайнц проснулся в шесть, как всегда. Выпил чашку кофе и под маской анонимной вседозволенности растолкал других пассажиров в пригородном поезде; толкали и его. Ни единому чувству Хайнц не позволил показаться на лице. То было просто лицо, такое же, как у всех, не способное ни удивляться, ни восхищаться, ни радоваться, ни сердиться.

Он прошел по городу и добрался до роддома, безликий, серый, неинтересный человек, такой же, как все.

В роддоме он вел себя спокойно и целеустремленно, предоставив врачам и сестрам суетиться вокруг него. Его отвели в палату, где Авхен спала за белой ширмой, и здесь, рядом с ней, он почувствовал то же самое, что и всегда, — любовь, захватывающий дух восторг и благодарность.

— Смелее, мистер Нетман, можете осторожно разбудить ее, — сказала сестра.

— Авхен, — легонько коснулся он белого халата на плече. — Авхен. Как ты себя чувствуешь, Авхен?

— М-м-м?.. — пробормотала жена. Приоткрылись узкие щелочки глаз. — Хайнц. Здравствуй, Хайнц.

— Ты хорошо себя чувствуешь, любимая?

— Да, да, — шепнула она. — Чудесно. Как ребеночек, Хайнц?

— Прекрасно, прекрасно, Авхен.

— Им нас не уничтожить, правда, Хайнц?

— Никогда.

— Мы ведь живы, живее некуда.

— Да.

— Ребеночек, Хайнц. — Теперь она широко распахнула темные глаза. — Ведь нет на свете ничего чудеснее, правда?

— Ничего, — сказал Хайнц.

1954