Ада, или Эротиада

Агенты Леморио, престарелая мужская чета, не венчанная, но сожительствующая достаточно, чтоб отметить свой серебряный киноюбилей, за столом осталась неразлучной, помещенная между Юзликом, неоднократно вступавшим с ними в беседу, и Ваном, терзаемым Дороти. Что до Андрея (осенившего ниточным «крестным знамением» свой застегнутый, и на все пуговицы, живот, перед тем как задвинуть за ворот салфетку), то он уселся между сестрицей и женой. Затребовав «Cart de van!»[495] (чем несколько удивил, собственно, Вана), он обескураженно, как почитатель крепких напитков, взирал на страничку с перечнем швейцарских белых вин, и затем «отфутболил» все это к Аде, и та тотчас заказала шампанского. Назавтра рано утром он сообщит ей:

— Кузен производит (produces) удивительно симпатичное впечатление (удивительно благоприятное — в смысле обаяния).

Словарный запас милейшего субъекта почти сплошь состоял из восхитительно славных банальностей русского языка, хотя — не любитель говорить о себе — он рот открывал не часто, в особенности оттого, что монотонное красноречие сестрицы (разбиваясь о Ванову неприступность) завораживало и поглощало, как в детстве, все его внимание. Дороти предварила свой залежавшийся отчет о любимом кошмарном сне смиренно-жалобным «Я, конечно, понимаю, что для ваших родителей дурные сны — жидовская прерогатива!», однако внимание нашего толкователя поневоле, всякий раз, когда переключалось с собственной тарелки на нее, с таким завидным упорством сосредоточивалось на православном кресте величиной чуть ли не с патриарший на ее весьма непримечательной груди, что Дороти сочла уместным прервать свой рассказ (о пригрезившемся извержении вулкана) вопросом:

— По вашим трудам судя, вы ужасный циник! Нет-нет, я вполне согласна с Симоной Трейзер, налет цинизма украшает настоящего мужчину; хочу лишь предупредить, если вам не терпится сострить в адрес православия, подобных шуток я не приемлю.

Ван уж был сыт по горло своей чокнутой, но не так, как хотелось бы, собутыльницей. Едва успев подхватить стакан, который чуть не сбил намеренным, ради привлечения внимания Ады, резким взмахом руки, он произнес с места в карьер тоном, как потом определила Ада, язвительным, злобным и совершенно недопустимым:

— Завтра утром, je veux vous accaparer, ma ch`ere[496]! Как сообщили вам, должно быть, мои адвокаты, или ваши, или те и другие, счета Люсетт в некоторых швейцарских банках… — Тут он торопливо изложил подготовленную версию состояния дел, вымышленных in toto[497], добавив в конце: — Если у вас не назначено ничего на это время, предлагаю (он послал вопрошающий взгляд, который, проскочив по дуге через троих киношников, хором одобрительно закивавших, отстранил Виноземских) нам вдвоем отправиться к моему юрисконсульту мэтру Жора, или Ратону, вечно путаюсь в именах, enfin[498], в Лузон, полчаса езды отсюда — он дал мне кое-какие бумаги, они у меня в отеле, и я должен дать их вам для скорого, — простите, скорбного подписания, — дело не терпит отлагательств. Решено? Решено!

— Но, Ада! — протрубила Дора. — Ты разве забыла, что завтра утром мы собирались съездить в Институт гармонии цветов на Шато Пирон!

— Поедете послезавтра, или во вторник, или через вторник! — сказал Ван. — С удовольствием сам бы отвез всех вас троих в это восхитительное lieu de m'editation[499], жаль что мой скоростной крошка «унзеретти» рассчитан лишь на одного пассажира и что, должен признаться, дело с выявлением депозитов весьма срочное.

Юзлику до смерти хотелось что-то вставить. И Ван уступил доброжелательному роботу.

— Я безмерно счастлив сидеть за одним столом с Васко де Гама! — провозгласил Юзлик, вздымая бокал на уровне благообразного лицевого аппарата.