Ада, или Эротиада

Жарким шепотом он настаивал — при этом полностью отдавая себе отчет, сколь тщетны попытки заставить ее передумать, особенно в делах любовных; как вдруг необъяснимым и чудесным образом ее остекленевший взгляд, на глазах оттаивая, слегка оживился, будто новая мысль внезапно вызвала это преображение. Так остановившийся взгляд ребенка вдруг рождает проблеск улыбки, едва тот начинает понимать, что кошмарный сон позади или что дверь осталась не заперта и можно безнаказанно шлепать по отраженному в лужах небу. Ада сняла с плеча сумку с трофеями, и под благосклонным взглядом Фиолетта над зеркальным отражением Марининой головы они с Ваном пошли себе и отыскали в аллее парка относительно уединенный уголок, где когда-то Ада демонстрировала ему свои игры «свет-и-тень». Он обнял ее и поцеловал, и поцеловал снова, как будто она возвратилась из далекого и опасного путешествия. В ее улыбке появилась какая-то особая, какая-то неожиданная прелесть. То уж не была улыбка лукавого демона, вспоминавшего прежнюю, предвкушавшего новую страсть, — то было истинно человечье сияние счастья, беспомощности. Ничто из их страстных, нагнетавших восторг порывов от Горящего амбара до Искрящегося Ручья и сравниться не могло с этим зайчиком, этим «лучиком» всепоглощающей улыбки. Ее черный джемпер и черная, с большими карманами, юбка уже не отвечали образу «скорби по увядшему цветку», как живо окрестила ее наряд Марина («немедленно переодеться», change immediately! — гаркнула она в отсвечивающее зеленым зеркало); теперь обличье Ады обрело прелесть старомодной лясканской девчоночьей школьной формы. Они стояли — чело к челу, загар и бледность, черное с черным, он поддерживал ее за локти, она легко и нежно водила пальчиками по его ключицам, а он шептал, что «обожадно» вдыхает тягучий аромат ее волос и что они пахнут смятыми стеблями лилий, турецким табаком и девичьей томностью. «Нет-нет, не надо», — прервала она, мне надо помыться, быстро-быстро, Аде надо помыться; но они еще целый бесконечный миг стояли обнявшись средь притихшей аллеи, упиваясь, как никогда, ощущением «вечного счастья», светящегося в конце нескончаемой сказки.

Ах, что за восхитительное место, Ван! Буду рыдать всю ночь (более поздняя приписка).

Последний луч солнца, упав на Адино лицо, высветил рот и подбородок, мокрые от его жалких, тщетных поцелуев. Она тряхнула головой, сказав, что действительно надо разойтись, и поцеловала ему руку, как делала только в моменты неимоверной нежности, потом быстро отвернулась, и они разошлись в самом деле.

В сумке, которую она оставила на столике в саду и которую теперь взяла с собой наверх, была одна лишь единственная увядшая орхидея «венерин башмачок». Марина вместе с зеркалом исчезла. Стянув с себя спортивный костюм, Ван напоследок нырнул в бассейн, у края которого, заложив руки за спину и задумчиво уставившись в неестественно лазурную воду, застыл дворецкий.

— Надо же, — пробормотал он, — головастик был или почудилось?

Любимое романами подкидывание записок теперь воплотилось в действительность. Уж с порога своей комнаты Ван заметил с накатом мрачного предчувствия, что из грудного кармана висящего смокинга торчит клочок бумаги. Написанное карандашом крупными, намеренно кривыми и вихляющими буквами анонимное послание гласило: «Не позволяйте делать из себя berne». Только говорящий по-французски мог употребить «berne» вместо слова «посмешище». Из слуг по меньшей мере полтора десятка были французского происхождения — потомки иммигрантов, поселившихся в Америке, после того как в 1815 г. Англия присоединила к себе их прекрасную несчастную страну. Допрашивать всех — мужчин пытать, женщин насиловать — было бы, разумеется, глупо и пошло. В ребяческом запале — из пушки по летучим существам — он с яростью разодрал крылья любимого черного галстука-бабочки. Тут змеиное жало проняло его до самого сердца. Ван отыскал другой галстук, завершил переодевание и отправился на поиски Ады.