Ад во мне

Джо приоткрыл глаза. Профессор отвернулся от окна и усмехнулся. Алекс ответил улыбкой, расстегнул ремень безопасности и встал. Он хотел остаться один, прежде чем… Вскоре они должны быть в Найроби, если самолет не изменил немного курс во время грозы. Прежде чем они прилетят, он хотел понять, как все случилось.

Он прошел по салону и сел в свое кресло. Кнокс по-прежнему лежал там, где настигло его острие кинжала, но плед сполз с его лица, а одна рука повисла и мерно колыхалась в такт колебаний самолета.

Джо встал, взял эту холодную руку, с трудом согнув, засунул под плед и прикрыл лицо мертвеца. Вернулся на место.

Едва он сел, как все предстало перед ним неожиданно, словно кто-то направил луч света на лежащую в темноте раскрытую книгу.

Он нахмурился и привстал, как молодой неопытный актер, изображающий на сцене удивление. Но он не удивлялся. Да, это имело значение. Должно иметь значение. Но какое? Ответ звучал просто: если это имело значение, то оно могло быть только одно.

— Но это еще не доказательство, — пробормотал он, — еще никакое не доказательство…

Внезапно за бортом начало проясняться. Посветлело, и самолет выплыл из окружавшей его темной клубящейся массы, оказавшись неожиданно среди белых, истрепанных в клочки облачков. Еще минута — и засверкало солнце, словно они вынырнули из туннеля.

Джо взглянул на часы. Невозможно поверить, но прошло лишь десять минут после начала бури! Качка прекратилась почти так же внезапно, как и началась. Лампы над проходом погасли. Солнечный свет заполнил салон.

Алекс приподнялся и осмотрелся. Надпись над дверью кабины пилотов погасла. С облегчением он достал из кармана сигареты. Но прежде чем успел закурить, дверь кабины открылась и появился Грант.

— Все закончилось, — сказал он спокойно. — Сейчас не должно быть никаких атмосферных неожиданностей до самого Найроби. Так по крайней мере утверждают метеостанции с земли. Надеемся, что все вы хорошо перенесли ненастье. Буря не была ни большой, ни долгой, но болтало сильно, как обычно в тропиках.

Умолк, словно вспомнив, что пришел как свидетель в следствии об убийстве. Подошел к Алексу и сел перед ним.

— Когда началась буря, — сказал Джо, поднимаясь с кресла, — мы с вами, Робертс, начали разговор о телеграмме из Йоханнесбурга…

Молодой человек, услышав свою фамилию, медленно встал и занял свое прежнее место, опершись спиной о стенку кабины пилотов.

— Я знаю из телеграммы, которую мне принесли, — и не вижу причины скрывать это от вас, — что вы едва не опоздали, во-первых, потому, что, хотя день освобождения был назначен на вчера, кто-то из администрации не выполнил все необходимые формальности, а во-вторых, таможенный контроль получил указание произвести тщательный досмотр. Вас осудили по обвинению в хищении неотшлифованных алмазов, большинство из которых впоследствии не были обнаружены. А освободили при условии немедленного выезда из Южно-Африканской Республики. Поскольку вашей семье переданы все вещи, находившиеся в квартире, ранее занимаемой вами в Йоханнесбурге, при себе вам разрешили иметь лишь то, что вы сдали на хранение в тюрьме плюс чек на тридцать фунтов стерлингов, который вам выдали в канцелярии. Его прислал из Лондона ваш отец. В телеграмме перечислены вещи, находившиеся у вас во время досмотра в аэропорту: кроме чека, о котором шла речь, вы имели при себе еще зажигалку, расческу, носовой платок, пачку сигарет и ручные часы марки «Хронос». Все сходится?

— Абсолютно. Могу только восхищаться оперативностью и прекрасной памятью этих людей. Хотя, если бы мне позволили выразить собственное мнение, предпочел бы, чтобы они тренировали ее на сонетах Шекспира, например, а не на моей скромной особе, с коей, впрочем, столкнулись последний раз в жизни.

Сказал он это без иронии, безразличным, деловым тоном.

— Я очень высоко ценю сонеты Шекспира, поэтому мне трудно полемизировать с вами, Робертс. Единственное, о чем я хотел бы еще спросить: за что вы осуждены южно-африканским судом, если у вас не нашли большинства предметов, в хищении которых вас обвинили? Вы ведь англичанин?

— Да, англичанин…

Робертс умолк и задумался. Когда он снова заговорил, голос его уже утратил дерзость, издевательский тон, так раздражавший Алекса:

— Первый вопрос тоже относится к следствию? Могу вас заверить, что меня осудили не за убийство и даже не за попытку нанесения кому-либо побоев, а, как вы уже знаете, за обыкновенное воровство, а досрочно освободили за хорошее поведение и, вероятней всего, вследствие хлопот моей семьи, которая покрыла все убытки, возникшие по моей вине, и дала суду гарантии, что я никогда больше не стану на путь преступления.

Робертс покачал головой и продолжал:

— Могу вам признаться, что, когда я покидал тюрьму, во мне была жива еще частица детской наивности, будто я смогу сохранить в тайне свою историю и без особых препятствий вернуться к нормальной жизни. И вот теперь, вынужденный уже в первый день после выхода из тюрьмы публично исповедоваться, вижу, что это будет преследовать меня до конца жизни.

Он достал из кармана сигарету и закурил.