Абориген

Поэтому, пораскинув мозгами, я сделал самое простое: отдал себя под охрану шерифу. И он не мог возразить. Хотя очень хотел. Видимо, осквернять свою маленькую чистенькую тюрьму такими негодяями, как я, ему было стыдно.

Но мне, честно говоря, было плевать на его стыдливость.

Я получил две простыни, набитую шерстью подушку и шерстяное же одеяло. Дверь моей камеры не заперли, но велели по коридору не шастать – это тебе не отель и не постоялый двор.

– Кто там так храпит? – спросил я дежурного поца; стол его был как раз напротив моей двери.

– Да как кто? – хмыкнул он. – Твой клиент. Каждую ночь такой концерт… Ну, завтра уж отдохнём.

Да, подумал я, при любом исходе Игнат сюда вряд ли вернётся…

Мне надо было поспать хотя бы четыре часа. Иначе буду не человек. А мне завтра надлежит быть именно что человеком.

Наше правосудие напоминает схватку на ножах где-нибудь в тёмном переулке. Пятнадцать секунд – и ты или победитель, или покойник.

45

В порядке разнообразия мне приснился сон. Я уже говорил, что они мне почти никогда не снятся? Вот в порядке исключения… Сон оказался аллегорический и неприятный. Будто бы все мы были хрупкими фигурками из пепла или из застывшей пены, при этом живые, живущие и желающие жить. И тут к нам прибыла туристка-землючка, старуха, издали похожая на китаянку. Она была шумна и бесцеремонна. И когда ей кто-то сказал что-то не слишком почтительное, дерзкое, она стукнула его тростью – она ходила, опираясь на бамбуковую трость, и мальчишка – это был мальчишка – рассыпался в прах, просто перестал быть. Старухе это понравилось, и она стала рассыпать удары направо и налево. Мы погибали очень прикольно. Я пытался остановить её, объяснить ей, что так нельзя, что мы живые, такие же живые, как и она, мыслящие, одушевлённые. Она не слышала, не верила, не желала понять. Но она уже надышалась нашей пылью, нашим прахом, и её стали преследовать призраки нас, умерших. Она принялась сначала озираться, потом дрожать от страха. Потом – закричала. Когда призраки рассеивались, она спрашивала меня: ведь здесь же никого нет, мне всё мерещится? Я отвечал, что в каком-то смысле да, мерещится. Её приступы страха, её вопли становились всё сильнее, всё невыносимее, и наконец я сам не выдержал и заорал: «Сдохни!!!»

И она сдохла.

Я проснулся и сел. Было душно, сердце колотилось, простыни промокли от пота. За дверью бубнили.

Слуховые импланты мне удалили давно, сразу после войны – так что прислушаться столь же эффективно, как присмотреться, я не могу. Слышу как обычный человек, даже и похуже – та контузия дала в конце концов о себе знать…

Я влез в штаны и босиком вышел в коридор, изображая определённую рассеянность.

Дежурный поц был всё тот же, а рядом с ним на табуретках сидели два дружинника, когда-то уже виденные мною в городе и вроде бы ни с чем криминальным не связанные. Хотя… кто может дать гарантию?..

Увидев меня, они оборвали бубнение, а потом заговорили фальшивыми голосами. Я пожаловался на бессонницу, на отказавшую зажигалку – и спросил огонька. Мне дали прикурить, я распыхал трубочку, поблагодарил, спросил, как идёт служба, посетовал, что вот завтра день важный, а я уснуть никак не могу, душно – и ушёл обратно, оставив дверь приоткрытой.

Они потрепались ещё минут пять и свалили.

Тетрадь четвёртая

46

Кромешники не сделали Кумико ничего плохого, один из них даже рассказывал ей на ночь сказки. Другое дело, что горло ей перерезал бы именно он – если б успел…

Они продержали её почти три недели, не связываясь со Снегирём – хотели, чтобы он как следует прочувствовал потерю дочурки, думая, что она так и канула в таиге. Они ведь не знали, что я видел, как её поднимали на ферму…

Ферму «Гевьюн» мы нашли на шестнадцатый день неподалёку от пункта сдачи сырца на острове Ленский, из осторожности не сунулись сразу (к ней пристыкован был незнакомый дирижабль, это всегда настораживает), а навели справки у дрейфующих в окрестностях фермеров и узнали, что они тоже испытывают какие-то сомнения относительно происходящего и даже отправили телеграмму ближайшему шерифу (то ли Ньёрдбурга, то ли Ленского, то ли Мэйлиня, одни говорили одно, другие другое; подозреваю, что ничего они не отправляли), поскольку Бахманы вообще-то народ приветливый, чуть что – мигают фонариком, зовут на пиво-потанцульки, а тут висят и молчат, как бирюки какие-то.