Абель-Фишер

Но как радовалась — семь лет без папы! Только вида не подавала. Нельзя было, не принято. И не сказала бы, что выглядел он тогда плохо. Только усталый очень.

Дома потом встретился с товарищами. Сначала несколько человек, затем осталось лишь двое. Какой-то сотрудник, фамилии которого я не то что не помню — просто не знала. (Как выяснилось — давний друг, еще с 1938-го Павел Георгиевич Громушкин[8]. — Н. Д.) И дядя Рудольф Абель.

Бурных чувств никто не проявлял. Все — обыкновенно. Папа был человеком очень сдержанным, и мы тоже старались. Единственное, когда становился вспыльчивым, когда возмущался, то делал это исключительно бурно. А все остальное — нет.

Привез нам всем подарки. Часы — маме, мне и Андрюше, сыну моей двоюродной сестры Лиды. Часы отличные, швейцарские, где-то они у меня на даче до сих пор ходят-бродят.

И никаких рассказов, особых тем. Полный молчок о работе. Да мы и не ждали. Даже не помню, на каком языке мы с ним говорили — кажется, сразу на русском. И особого акцента — говорят, он у нелегалов, на годы от дома оторванных, появляется — я не заметила. По-моему, по-русски отец говорил с удовольствием. Схватился за газеты, поначалу читал все подряд. Но через несколько месяцев как-то пресытился, остыл.

А вот к концу отпуска папа, сидя в шезлонге на даче, вдруг разговорился. Очень переживал: просил отозвать одного сотрудника, который был серьезно болен, и второго — связного Вика, который пил горькую и, в конце концов, его предал.

Он приехал в конце июля или, постойте, в начале августа. И мы в основном жили на даче. Добирался он на работу и возвращался в Челюскинскую электричкой. Что-то не припомню, чтобы присылали за ним служебную машину.

Успели съездить в любимые его места — в Осташков, в Кувшиново. Какое-то время оставались в Москве, видимо, готовился к отъезду.

Потом уехали в Ленинград недели на две. Отец привез фотоаппарат «Лейка» и учил меня в Питере им пользоваться. Много мы там снимали. Есть питерская фотография: моя двоюродная сестра из Ленинграда — дочка маминого брата, мама и папа сидят на берегу Невы спиной к воде. Это я снимала, той самой «Лейкой». И еще одно известное фото, которое во многих книгах. На даче, в шезлонгах. Там папа, дядя Рудольф, дядя Вилли Мартенс. И мама, жены Мартенса и дяди Рудольфа — тетя Ася. Это тоже я снимала. А вы наверняка и не знали. Теперь вот и авторство установлено, а для вас еще важнее, что и персонажи.

Отец, по понятным причинам, общался с кругом людей довольно узким. Приходили дядя Рудольф и дядя Вилли Мартенс. Да и больше друзей у нас особенно не было. Слишком широкий круг при его профессии не поощрялся. Только свои. Но нам хватало, да тогда я, да и никто об этом не думали.

Мы и по театрам не ходили. Театралов у нас в семье не было, все любили сидеть дома. Поэтому никаких проблем с премьерами, с походами по ресторанам и прочими развлечениями не возникало. Мама, я вам говорила, раньше трудилась в оркестре арфисткой. Совсем тяжелое занятие, которое не располагает к тому, чтобы потом возникало желание шататься еще и по премьерам и всяким таким вещам.

Но вот в Питер поездом съездили хорошо. В купе были втроем. Думаю, это в папиной Службе его на всякий случай поберегли, выкупили и четвертую полку: отец, мама и я. В Ленинграде обошлись без гостиниц: жили у маминых родственников.

Отец был такой человек, что проявлений специального внимания не терпел. Предполагаю, отказался и от опеки ленинградских коллег. Никто нас никуда не возил, по ресторанам не таскал и ничего нам не показывал. Всё сами. Ходили несколько раз в Эрмитаж: только в картинную галерею. Смотрели Рембрандта, в основном самые любимые картины папы. Ну и маминых драгоценных итальянцев тоже посмотрели.

Никаких новых знакомств. Не нужны они были, нельзя, да и ни к чему. Ну, встречались с маминым другом детства. Он — художник, преподавал в Академии художеств. И с ним папа очень дружил, у них была масса разговоров на живописные темы. А на политические он в ту пору совсем не говорил.

После Ленинграда папа сказал, что настает время отъезда. Я даже немного растерялась. Спросила — когда, оказалось — уже на следующий день. Сообщил вот так накануне, может, чтобы не было ненавидимых им соплей. Шел, если не ошибаюсь, декабрь 1955-го. Четыре с лишним месяца дома, с нами. Мы были научены так, что и это — счастье. Провожать его нас не пригласили. Провожать — это не встречать. (Провожать поехал все тот же Павел Громушкин. — Н. Д.)

Вскоре после его отъезда, в 1956-м, я вышла замуж. В 1957-м ждали, что отец должен скоро вернуться. Но прошло немного времени — и трагическая весть об аресте.

Обмен

— Эвелина Вильямовна, а как вы узнали об обмене, и каким образом он происходил? Об этом множество раз рассказывалось, но хотелось бы понять, что в те дни испытывали вы с мамой? Да и версии об обмене гуляют самые разные. Давайте начнем с того, как вам сказали: надо ехать в Берлин.