Как бы то ни было, сам Фишер высоко оценивал усилия своего защитника. Вот с какими словами обратился он к Доновану, получив «лишь» 30 лет тюремного заключения: «Я рад, что мне дана возможность дать оценку моим адвокатам, способам их защиты, манере вести дебаты. Эти адвокаты были выделены мне юристами Бруклина. Позвольте выразить благодарность за огромное усердие, ими проявленное, за талант и умение, мастерство, которое продемонстрировали Джеймс Брит Донован и его помощники Арнольд Фриман и Томас Дебевойс».
К защите Фишера Донован привлек и этих двух своих более молодых коллег. Абель добился, чтобы в знак благодарности за прекрасную защиту одну из его картин подарили Джеймсу Доновану. Тот принял дар, и полотно украсило его квартиру. В письмах, которыми Абель и Донован обменивались, они со временем начали обращаться друг к другу по-товарищески — «дорогой Рудольф» и «дорогой Джим».
С добрыми знакомыми — художниками все общения закончились еще на процессе, на котором, надо отдать должное, эти так называемые «моральные свидетели» Гольдфуса не подвели. Они искренне уважали коллегу. Не за высокое искусство живописца — будем откровенны, что в этом плане Абель не вызывал большого восхищения. Не все принимали его сугубо реалистический стиль, большинству он виделся несколько старомодным, хотя и вполне профессиональным. Зато сосед по мастерской был интеллигентен, тактичен, предупредителен. Если оказывал услуги, то всегда искренне и, что тоже подкупало, умело. Один из «моральных свидетелей» показал: «Объявление США монархией удивило бы меня меньше, чем арест мистера Гольдфуса за шпионаж».
Полковник играл свою роль прекрасно и не перегибая. Его ставшая известной в кругу добрых знакомых присказка «Предоставим политику политикам» точно отражала его взгляды: политическую информацию он добывал отнюдь не у далеких от этого вида деятельности художников.
Но вот в бесконечных спорах о путях развития искусства Гольдфус своих взглядов не скрывал. Выше всех ценил Рембрандта. Так что узнай в кругу американских спорщиков, что во время своего отпуска в 1955-м их друг провел несколько часов в Эрмитаже, любуясь картинами как раз Рембрандта, они бы не удивились. Только узнать об отпуске, проведенном нелегалом Фишером у себя на родине, в СССР, им было не дано.
Хотя в жарких дискуссиях Гольдфус несколько выходил из образа доброго нью-йоркского художника. Наверное, то была единственная область человеческих отношений, где он сознательно давал волю чувствам. Пусть считают его таким. Он терпеть не мог художников, которые, по его словам, «рисуют дерево, а выходит нечто похожее на совсем иное». А на все возражения, что «абстрактное искусство тоже имеет право на…» — мистер Гольдфус справедливо возражал: «А что, когда вы хотите починить часы, то разве идете в сапожную мастерскую?»
Гольдфус вообще ловил все на лету. Художник Ален Уинстон нарисовал в своих показаниях его психологический портрет с точностью вряд ли когда-либо виденных им Репина или Перова: «Эмиль — это тот человек, который попросит вас научить играть в неведомую ему игру, а через пару недель вас в нее же и обыграет». Так, Гольдфус (по понятным нам причинам) не знал, как пользоваться лаком, и Уинстон дал ему пару уроков. Вскоре Абель обложился книгами на заинтересовавшую его тему. Не прошло и месяца, как он превратился в эксперта по лакировке.
Эмиль Гольдфус, приятнейший и обходительнейший в жизни, поставил своих приятелей-живописцев в неловкое положение лишь однажды: на собственном процессе. Все они, дававшие показания до и после процесса, не могли не отозваться о «русском шпионе» с долей искреннего восхищения. Оно преобладало, взяло верх над страшными обвинениями. И эти «моральные свидетели» невольно, помимо собственного желания убеждали присяжных и суд, что смертная казнь в данном конкретном случае будет неуместна. Даже вызванный для дачи показаний в ФБР лифтер Гарри Мак-Мулен внес свою крошечную лепту в обеление полковника Абеля. Он с изумлением рассказал, как мистер Гольдфус починил вышедший из строя лифт в доме, где жили десятки художников. Принес собственные инструменты, поковырялся немного в сложном механизме, и застывший лифт вдруг заработал. А еще лифтер вспомнил, что «Эмиль вообще дружище сердечный. Даже пригласил разок на чашечку кофе. От других такого не дождешься!» Симпатии завоевывались умело. Но тут не в разведке дело — в личном обаянии, в симпатии к людям, независимо от положения. Точно так же Вильям Генрихович относился ко всем и везде. Такая была натура.
Поначалу появление в зале суда «русского шпиона» Рудольфа Абеля вызвало некоторое разочарование среди тех, кто имел честь увидеть полковника впервые. «Он мог бы пройти мимо меня хоть сто раз, я бы вообще его не заметил», — признался старший присяжный Джон Даблин. Ему как один вторили свидетели-художники: «Эмиль обладал гениальной способностью оставаться незамеченным».