Аббатиса

Разумеется, женщины хуже и нечестивее, отрезает Года. Они немощны и растленны.

Будь добра, докажи, просит Мари, она знает, что Года почти не помнит Писание.

Года ахает. В деснах ее зияют дыры от выпавших зубов. Разве не этому учит нас Ева, наконец неуверенно произносит Года.

Посмотри на меня, сядь подле меня, отвечает Мари и берет ее за руку. Годе нравятся прикосновения, пусть она этого и не сознает, но, быть может, именно поэтому ухаживает за скотом. Года противится, но потом уступает, Мари один за другим разжимает ее пальцы, и Года медленно приникает к Мари. Дева Мария была простой смертной, произносит Мари, но она, тем не менее, наивысшая драгоценность из всех людей, рожденных из материнской утробы, разве ты не согласна? Разве Пресвятая Дева не самый совершенный сосуд, разве Бог не избрал Марию, чтобы во чреве ее вочеловечилось Слово?

Разумеется, сердито буркает Года. Но, но, но…

Постой, перебивает Мари, давай сейчас о насущном, нам с тобой случалось не ладить, но ответь мне правду, дочь моя, знавала ли ты человека равного мне, любого пола? В Годе происходит жестокая борьба, но наконец субприоресса очень тихо отвечает: “Нет”. Года злобная, недальновидная, невольница власти и иерархии, но душой по-своему чиста, никогда не солжет, бедняжка.

Не забывай, после Рождества в обитель пожалует епархиальное начальство, говорит Мари. Если тебе кажется, что женщина не должна служить мессу, это грех, ты всегда можешь облегчить душу в личной беседе с вышестоящим.

Беднягу так и выворачивает; Года встает и честно признается Мари, что ее сейчас стошнит, и выбегает на двор, оставив приорессу Тильду и Мари одних.

Тильда не глядит на Мари. Щеки ее пунцовеют от гнева. Мари пристально смотрит на Тильду.

Все это страшное кощунство, наконец произносит Тильда, страшный грех. И если Мари не одумается, надлежит провести выборы аббатисы.

Полно, отвечает Мари, даже если бы эти выборы были сегодня, я с легкостью одержала бы победу.

Неправда, возражает ей Тильда.

Сама посчитай, предлагает ей Мари и смотрит, как Тильда перебирает в уме монахинь. Наконец приоресса вздыхает. Ломает на части перо.

Если против Мари затеют заговор, я… но, к радости Мари, Тильда слишком умна, чтобы закончить фразу.

Году все выворачивает. Раз уж мы говорим откровенно, произносит Тильда, скажите мне, почему вы до сих пор держите Году в субприорессах. Года прекрасная скотница, но латынь знает плохо, в делах обители не помощница. И с сестрами не в ладу. Она грубая и бесчувственная.

Так и есть, отвечает Мари. В этих вопросах лучше выслушать совет Годы и сделать наоборот.

Это не ответ, парирует Тильда, почему тогда не заменить ее канторессой, ризничей, старшей переписчицей, ведь все они проницательны и умны? От них уж точно будет больше толку.

Обязанности скотницы и субприорессы не оставляют Годе ни единой свободной минуты, поясняет Мари. Непрестанное волнение в сочетании с жесткостью попросту опасно. А занятая Года не представляет угрозы.

Мари понимает, чего добивается Тильда: в обмен на свое молчание приоресса хочет назначить новую субприорессу. Мари не сомневается, что Тильда не выдержит первой. Мари намного сильнее духом. Женщины не сводят друг с друга пристального взгляда, и наконец Тильда в слезах выбегает из кельи.

Но собственные слова не дают Мари покоя, и позже она, отвлекшись от чтения, раздумывает над тем, что ответила приорессе. Мари действительно держит Году при себе, потому что яд этой женщины растворяется мгновенно, почти не причиняя вреда ее достоинству. Мари смотрит на Году: пальцы ее в чернилах, она бормочет себе под нос, составляя на обороте старого письма перечень нетелей и овец, потом перечеркивает, прикусывает перо, вновь царапает метки и вслух пересчитывает, снова пишет, облизывает губы, очернив их кончиком языка, на нем тоже чернила. Быть может, Мари привлекает в субприорессе запах скотного двора, ее вульгарность, громкий голос и то, как бесстыдно она попирает чувства своих сестер. Быть может, способность любить даже такую трудную сестру, как Года, доказывает великодушие Мари.

Мари, сама грешница, выслушивает исповеди своих дочерей.

Плотину прорвало. Большинство старых монахинь в ярости, но вслух возражать не отваживаются, они ворчат, они молятся, отворачиваются от Мари.

Сперва на исповедь идут лишь облатки, новициатки да молодые монахини, но месяц спустя Мари приходится просиживать часами. Она слушает, она слышит их.

Suscipe, sancta Trinitas, hanc oblationem, quam tibi ego peccatrix offero^[34], говорят они и часто плачут.