Аарон

И — нет — нет — возвращался мыслями к Райне. Гнал их от себя прочь, отмахивался, сдвигал в сторону, но те, как назойливые мухи, постоянно вились в поле зрения — не захочешь, а все равно вспомнишь — то ее саму, то впечатавшиеся в память детали дорогой квартиры — мебель, портьеры, ковры…

Рейка.

Он, помнится, ненавидел таких, как она. Нет, не ее саму, но целый пласт деградировавших примитивными мозгами людей, неспособных ни на великие дела, ни даже на серую и банально законопослушную жизнь. Способных, двинувшись от собственного безделья, лишь сидеть на наркотиках, да каждый вечер по барам. И еще заключавших идиотские пари с использованием огнестрельного оружия.

Она прострелила его. Прямо на улице, когда он шел по поручению Дрейка поговорить с одним парнем из трущоб.

Мда. Беседу пришлось отложить.

Он нашел "обидчицу", отплатил ей тем, что обрил наголо и, казалось бы, отпустил с миром, а после… встретил у заснеженного театра — замерзшую, жалкую, стоящую в осенних ботинках и дешевой тонкой курточке, с листком бумаги в руках. Тем самым, на котором значился его телефонный номер.

Рейку пришлось взять к себе.

Мог бы прогнать — плевать на Барни, — но внутри восстало чувство долга — обещания нужно выполнять.

И он выполнял. Кормил, поил ее, жил с ней под одной крышей.

Давно это было.

Аарон в который раз просматривал намеченные точки поездки по "строительной площадке" и в который раз зарекался о Райне не думать: она Марго, Марго — их клиентка. Все. И всякий раз после этих мыслей снова брался вспоминать: то ее смешной отросший ежик из мягких волос, то тонкую шею под ним, то повязанный вокруг тонкой талии заляпанный, найденный непонятно где кухонный передник.

Она была занозой в заднице. Она была тихой, ранимой и любопытной донельзя — бесконечно таскала из его шкафа книги, пыталась читать их, постоянно совала нос в его кабинет и лезла с беседами. Беседы он рубил на корню, на гостью старался лишний раз не смотреть, ел молча.

А готовила она вкусно. Вроде бы ничего изысканного — не то, во что Мила добавляет по тысяче дорогих кулинарных травок, а после часами рассказывает об этом, — но вкусно. По — домашнему. Тушила мясо, жарила картофель, делала макароны с сыром, что‑то пекла…

Интересно, она уже тогда имела зачатки той личности, в которую превратилась теперь? Или приобрела их после? И не помогли ли его деньги, выданные ей в качестве "фундамента" на новую жизнь, Рейке испортиться?

Жаль, если помогли. Очень жаль.

Потому что про ту Райну он вспоминал с нежностью.

А про нынешнюю Марго думать не хотел вовсе.

Когда Мила в очередной раз внесла в кабинет ужин на расписанных золотом тарелках, Канн оторвался от карт и окинул ее тяжелым взглядом.

— Я работаю.

— Я знаю — знаю, — а взгляд такой ласковый. Мол, ты же видишь, я все понимаю — что твоя работа важна, что лезть не стоит, что отвлекать нельзя. — Я тихонько. Ты только поешь,… я тут приготовила.

Рен выбрал оружие — сказал, все мощное, но легкое, потому что долго нести — нагружаться ни к чему. Баал заказал Джетту — сообщил, что пригонят уже утром. Договорились о том, что он же — Регносцирос — отзвонится клиентке и сообщит о предполагаемой дате выхода.

До похода осталось рукой подать.

Канн испытывал облегчение и неуловимую грусть — скоро что‑то изменится. Такие вещи он ощущал интуицией, как погоду. Совсем скоро в его жизни что‑то изменится.

И это, наверное, хорошо.

*****

Ланвиль.

Как отпускать людей? Как?

Задача казалась Райне непосильной. Ведь не вынешь из себя сгусток энергии с чьим‑то лицом, не приложишь ладонь к земле, не попросишь, чтобы похоронила. Не отдашь воспоминания ветру, не утопишь их в море, не выкричешь из себя, хоть закричись.

Взять и изъять бы изнутри тот кусок, который душит чувством вины, сказать "иди прочь" и долго с облегчением смотреть, как уходит за горизонт, вот только не выходит — нет ни заветной кнопки, ни ключа, что открывает душевный склад.

Над морем горел закат; Райна сидела на камнях. Откуда‑то сбоку дул невидимый прохладный ветер — дул равномерно и почти не утихал; пришлось прикрыть шею шарфом. Пустое побережье, далекий крик чаек, размеренный плеск накатывающих на берег волн.

Этим вечером ей предстояло сделать много — отпустить себя, отпустить его, отпустить прошлое.

Легко сказать.

Воспоминания о Канне она несла с собой, как два прикованных к запястьям тяжелых чемодана — не поставишь, не оставишь, не бросишь. Нести тяжело, а без них далеко не уйдешь — привык.

Его надо оставить, надо.

Надо — кто же спорит? Только как? Когда просыпаешься и помнишь, что его нет в твоей жизни, когда засыпаешь с мыслью о том, что, может быть, серое завтра вдруг станет чудесным и что‑то изменится. Как, когда внутри, прикрыв всякую радость, лежит на сердце покрывало из тоски, как, когда — спроси кто, — ты ответил бы одно: "пусть он будет со мной"?

Как, когда жил этим и только этим желанием столько времени?

Никак.

А надо.