А жизнь продолжается

Теперь легкое беззвучие сменилось тяжелым гулом, это были Ганг и Амазонка вместе, гул нарастал, темнота сгущалась. Уже интересно. Крепчавший ветер веселил душу, он нужен позарез, спасибо тебе, давай задувай! Вдалеке, где-то севернее, может на Сенье, забили в барабан, пока что тихонько, точно настраивая, чтоб уж потом забарабанить вовсю.

Миг спустя перед глазами у него полыхнула молния, барабан перебрался уже поближе, настроенный как положено. Хорошо, что настроили, а то был бы непорядок.

Молния и громыханье всего в миле от него. Это уже грубо и навязчиво, невыносимо. Р-р-р-ррры! Какой отвратительный рев. Ну а что сталось, когда небо разверзлось, и со страшной силой захлестал дождь, и засверкали молнии, и загремели громовые раскаты. «Ни черта себе!» — пробормотал Август, шмыгнув в укрытие, он храбрился, но лицо у него было бледное и смиренное. Это же самая настоящая буря, она напомнила ему о другой, когда они огибали Мыс и Господь вышел из терпения и распалился гневом. Помнишь? Штормило семеро суток, пятьдесят семь жизней висели на волоске. Молнии? Скажи лучше — пожар, плаванье в огне, гром грохотал так, что всех нас валило с ног, это было бессмысленно и не по правилам. Мы, естественно, думаем, что капитан умолк и перестал командовать, только мы глубоко ошибаемся. Правильно, погода к разговорам отнюдь не располагала, мы не то что друг друга, а и себя не слышали. Да и какой был толк отдавать команды? Мы ж все равно ничего не могли поделать. Но капитан, он распоряжался, и прыгал, и размахивал револьвером, и шевелил губами, все равно как глухонемой. Бедняга! По-другому его и не назовешь. Капитану не подобает прыгать, если капитан чего-то хочет, он должен приказывать. Потому я и говорю: бедняга. Но только когда все в этом мире теряет свой смысл и нельзя расслышать ни единого слова, человек способен совершенно запутаться. И так оно, заметьте, всякий Божий раз! Мы повернули на три румба, но сперва схватили его и связали, а он, понятно, сопротивлялся, хотя это было в его же собственных интересах. Жена принялась над ним хлопотать, а поскольку он был крепко-накрепко связан, бояться ей теперь было нечего. Он ведь застрелил человека.

На севере прояснело, дождь начинает стихать. Это укрытие не так уж и плохо, тут сухо, не подтекает…

Да, представьте себе, он застрелил человека. Но это был не штурман. О, она вела себя не так, как ей следовало бы, и все мы это знали. Старик совершенно запутался, он дошел до того, что готов был всех нас потопить! Чтобы так переживать из-за молоденькой женщины, я б ни за что не стал! На больших океанских судах укромных уголков сколько угодно, помимо кают и кубрика и других очевидных мест; капитан телефонировал с мостика, чтоб пошли и проверили там-то и там-то: я, дескать, хочу знать! Ну, положим, от меня он ни разу ничего не узнал — к чему это! — а вот Чэс, Аксель, негр, Пит и остальные ему докладывали. Все, кто заступал на вахту, по очереди. Он не давал нам покоя, идите проверьте там-то и там-то, я хочу знать! И так сутки напролет, да еще с заряженным револьвером, правда, убил он только одного. Пита. Пит был пустое место, мы мало что потеряли, нас все равно оставалось пятьдесят шесть, только это был непорядок и приравнено к ошибке. На допросах старик стоял в парадном мундире, пуговицы, галуны — все золотое, даже свисток из золота. Ни слезинки, подтянутый, гладко выбритый, шестьдесят два года. Старший механик дал показания в его пользу, у капитана были причины и основания для отчаяния, все машинное отделение показало в его пользу, весь экипаж: ясное дело, убийство было непреднамеренным. Тут старик поднялся. «Нет, — говорит, — никаких причин и оснований, на меня нашло, это было безумие, я жду приговора!» О, капитан остался верен себе…

Ливень прекратился, и Август выходит наружу. Кругом мокрым-мокро, бесчисленное множество маленьких ручейков, свежо, слабо дует ветер. Август карабкается вверх по склону, он высмотрел себе наблюдательный пункт, ноги у него разъезжаются, но он не сдается и не жалеет сил и наконец добирается. Овцы уже далеко, отсюда они кажутся с булавочную головку и почти не движутся — верный признак того, что пасутся.

Четыре часа. Небо окончательно прояснилось, пусть и не жарко, зато светит солнце, все оделись по погоде.

Гости садятся в баркас. Аптекарша — дама толковая и всех пересчитывает: не хватает пасторской четы и почтмейстера с супругой — ну что же это такое! Гордону Тидеманну неприятно, что его высокопоставленного друга заставляют ждать, но самому лорду все равно, где сейчас находиться, ко всеобщему удивлению, он выражает желание грести.

— Вы хотите грести? — недоуменно спрашивает Беньямин.

— Да-да, грести!

Появляется пасторская чета. Бедные, им было дольше всех добираться, пасторша переживает из-за того, что они задержали все общество.

— Вы нас вовсе не задержали, — успокаивает их фру Хольм. — Мы дожидаемся еще почтмейстера и почтмейстершу.

Спустя некоторое время аптекарь предлагает:

— Не лучше ли будет, если баркас отправится? А я их подожду, я же на собственной лодке.