А жизнь одна...

А мне вспомнилось, как отец, учась еще в седьмом классе, очень удивился, когда увидел увеличенный портрет Николая Ивановича на стенде в школьном музее под красочно оформленной надписью: «Родители наших учащихся — орденоносцы Великой Отечественной войны». А ведь был его первенцем, дружили они по-мужски преданно и крепко, и отцовские рассказы о войне подраставший Ваня слушал с восхищением, да вот как-то ни разу не задумался над тем, что отец его может стоять в ряду тех, кого зовут героями Великой Отечественной. Впрочем, не трудно догадаться, почему так случилось: ведь Николай Иванович обычно рассказывал не о себе…

И все-таки понял, почувствовал мой отец, как всем своим существом жил его родитель воспоминаниями о войне, об однополчанах. И даже разобрался, что не ко всем из них относился он с братской нежностью. Особенно не жаловал дед бывшего соученика из параллельного класса Олега Царева. Читатель, может быть, помнит пройдоху, который с легкостью необыкновенной пошел в народное ополчение и растерялся, струсил при первом же налете фашистской авиации, а потом всю войну прослужил на маленькой тыловой станции. После войны он возглавил дом народного творчества, стал респектабельным деятелем культуры, удачно женился — жена помогла ему получить высшее образование, работая на двух работах. Дед хорошо знал и уважал эту женщину, а Царев, «выйдя в люди», бросил ее с ребенком и женился на другой, потом на третьей. И ведь попадали же под влияние прохвоста хорошие женщины — одна выучила, другая одевала с иголочки. Но первых двух обманул и оставил Царев, зато третья сама прогнала его…

Как личную обиду воспринимал дед моральное падение некоторых участников войны, презрительно говорил:

— Честь на мягкую мебель променял? Думал, за твои заслуги боевые тебе все прощаться будет?

Не любил горлопанов, выскочек, корыстолюбивых и нахальных. И не стеснялся сказать им прямо, что о них думает.

Совсем недавно вновь появился Царев на пороге дедова дома. Мама сказала мне, что Николай Иванович не сразу признал в благообразном, но явно опустившемся старом человеке бывшего школьного кумира, а признав, встал в дверях:

— У нас неприемный день, гражданин!..

Гость ошалело посмотрел на хозяина, потом жалко улыбнулся: «Извините, не знал…» Но дед все-таки впустил его в квартиру, часа два они сидели взаперти, потом сухо распрощались без обещаний повидаться еще. И никто не знает, о чем они говорили те два долгих часа.

В совете ветеранов возник у Николая Ивановича конфликт с одним из его членов, который с годами все складнее и складнее повествовал о своих подвигах. Невольно возникало сомнение…

— Врет ведь беспардонно, но уж здорово хорошо!.. — с усмешкой рассказывал про него дед. — Не только школьники — взрослые принимают за чистую монету.

Я видел этого человека — даже в старости он оставался высок и строен, седые волосы шли к его загорелому, почти коричневому лицу, карие глаза не утрачивали блеска.

На каком-то собрании, где Н. (назовем его так) расхвастался уже перед бывалыми фронтовиками и предложил отдать в какой-то районный музей свою старую шинель, Николай Иванович не выдержал:

— Друг ты наш боевой, — сказал он не без ехидства, — ведь шинель в музее — это уже святая реликвия, но твоя-то шинель, по-моему, от меридиана Казани ближе к фронту не была?

У Н. округлились глаза, он беспомощно и смешно вытянул губы, силясь что-то сказать, но так и не произнес ни слова. До сей минуты не знал он, что один из проницательных журналистов навел в архивах справки и выявил, что искусный рассказчик множества боевых историй всю Отечественную просидел в райвоенкомате в Татарии. Делал очень нужную работу, даже на фронт просился — до того, как увидел первых раненых фронтовиков, а потом уж никуда и не просился…

Однажды, еще когда была жива бабушка, а я ходил в школу, дед прочитал в «Правде» заметочку из Калинина: токарь-расточник Василий Петрович Щепкин обучил своей профессии тридцатого ученика…

Дело было в пятницу вечером, я пришел на выходные к деду и бабушке. Помню, включил телевизор, а бабушка Аня устроилась в своем любимом кресле напротив, приготовив вязанье. Дед с газетой уселся на диване. И вдруг он что-то забормотал себе под нос, потом вскочил, взволнованно прошелся перед нами по комнате.

— Нет, ты смотри, что делается! — сказал он громко и хлопнул газетой по своей ладони. — Щепкин Василий Петрович! Токарь-расточник! Наставник!

Бабушка из-под очков посмотрела на него внимательно, отложила вязанье.

— Твой Вася Щепкин? Тот ефрейтор? — почти шепотом спросила она.

— Он! Он! Мой Вася Щепкин! Он же был из Калининской области! Только отчества его я не помню. Петрович! Василий Петрович! Почему бы нет?

Я даже выключил телевизор.

— Из Восточной Пруссии, деда, этот Вася Щепкин, да, деда? — спросил я.

— Верно, внучек, из Восточной Пруссии!..