А жизнь идет...

Человек этот был беспечно невежествен, он никогда ничего не читал, но в нём была кровь артиста, и он умел рассказывать. Ему хотелось также петь, но так как он был совершенно немузыкален, то пел мучительно фальшиво. Одним словом, он не был каким-нибудь чудом, но обладал своеобразным талантом. Он придумывал смешные рассказы, рождавшиеся в одно мгновение, и тут же на месте преподносил слушателям. Рассказы эти сами по себе ничего собой не представляли, но в его устах они становились забавными. И не то, чтобы он особенно старался; у него не было вульгарных актёрских жестов, он не шевелил ни одним пальцем. Да и пальцы его не годились для этой цели: они были без выражения, короткие и пухлые. Он только рассказывал, сидел с невинным видом и рассказывал.

Это, вероятно, и привлекло к нему аптекаря Хольма. Оба они были из Бергена и хорошо понимали друг друга. В данное время они занялись составлением программы вечера.

Предполагалось, что каждый участник выступит по два раза, но Гина из Рутена — три раза, так как она закончит программу призывом скота. Но всё сложилось по-другому.

У почтмейстерши Гаген было два выступления: сначала она хотела сыграть серию народных мелодий, а во втором отделении две сонаты Моцарта. Это была настоящая музыка, и господа не посмели ничего переделать. Также они не изменили программу и Гины из Рутена, которая в обоих отделениях должна была петь псалмы. Но выступления гармониста и свои собственные номера они меняли и переставляли без конца.

Хозяин гостиницы Вендт должен был рассказывать, потом он сказал, что будет читать, а под конец объявил, что произнесёт речь.

— Скажи мне сначала, что ты сам будешь делать? — говорил он Хольму.

Хольм должен был аккомпанировать псалмам на гитаре и, кроме того, заводить граммофон — по две пластинки в каждом отделении; поэтому он был сильно занят. Но он не собирался уклоняться, он подумывал даже о двух самостоятельных выступлениях.

— Ты будешь петь? — спросил Вендт.

— Скорее мелодекламировать, — ответил Хольм.

— Как это?

— Я прочту несколько стихов в то время как лаборант будет играть на гребёнке.

Вендт служил в гостиницах в разных странах и потребовал, чтобы в программу был включён какой-нибудь иностранный номер.

— Это всё равно как меню: оно выигрывает, когда звучит не по-норвежски.

— Что же ты предложишь? — спросил Хольм.

— Да разве мало лакомых вещиц, из которых можно выбрать кое-что? — сказал хозяин гостиницы.

Они серьёзно обсуждали этот вопрос, изредка выпивая по стаканчику. Хольм так и сыпал громкими музыкальными названиями опер и симфоний. Особенно привлёк его внимание квинтет с цимбалами.

— Кто же сыграет его? — спросил Вендт

— Да я, — сказал Хольм.

— А разве ты сумеешь?

— Что значит — сумею? Я сделаю всё, что могу.

— В таком случае я предложу одну иностранную вещь, которую я слышал в ранней юности и никогда не забуду. Она называется: «Je suis a vous, madame».

— И ты сможешь её спеть по-французски?

— Ну, конечно, — сказал Вендт. — Напиши: «Перерыв».

— Перерыв? Зачем это?

— Это заполнит программу. Всё-таки лишняя строчка. Мы тоже нередко такой мелочью удлиняем меню.

Они наполнили стаканы и выпили ещё. Хольм сказал:

— А не сыграть ли нам «Марш Бисмарка»?

Но Вендт был против марша.

— «Марш Бисмарка» хорошо известен, о нём говорится в «Илиаде».

— Где говорится?

— У Гомера, в «Илиаде».

Вендт подумал.

— Ну, в таком случае, пожалуй, — сказал он. — Кто его сыграет?

— Его можно сыграть на гармонике, а Карел из Рутена будет подпевать. Так, значит, я вписываю.

— Ну что ж, — сказал Вендт и покорился. — Но я ничего не могу поделать с тем, что я франкофил: не пиши — «Бисмарк», напиши только: «Илиада».

Хольм написал: «Илиада».

— Ну теперь, пожалуй, всё в порядке? — спросил он.

— Напиши на всякий случай ещё раз: «Перерыв», — сказал Вендт.

Хольм сходил зря два или три раза, прежде чем наконец застал Давидсена, который работал теперь в банке. Давидсен был поглощён своей новой должностью, и ему некогда было разговаривать.

— Ну что ж, программа наконец составлена? — спросил он.

— Пока да, — осторожно ответил Хольм. — Вопрос в том, не прихватить ли нам песни Суламифи?

— Нет, больше мы уж не будем менять, — сказал Давидсен. — Нельзя сказать, чтобы программа с каждым разом улучшалась.

Хольм опять свалил вину на Вендта: ему столько всего приходит в голову, — последние сутки он говорит только по-французски.

Давидсен бегло взглянул на рукопись:

— Сколько у вас перерывов! — удивился он. — Три.

Хольм: — Это тоже всё Вендт выдумал. Они так всегда делают с меню, — сказал он.

— Только бы всё сошло благополучно, — сказал Давидсен. — Сколько же мне напечатать?

— Триста, — сказал Хольм.

Прежде чем уйти, он заплатил. Он заплатил щедро, и Давидсен в свою очередь решил сделать что-нибудь экстраординарное: он напечатал целую кучу афишек, которые дочь его должна была раздать в воскресенье после обеда. Это было хорошо придумано: люди будут стоять тихо и читать эти бумажки.

День выдался отличный, погода прекрасная, и всюду множество людей.