А жизнь была совсем хорошая

Пусто в их доме, как в могиле. Пустая, тревожная тишина – как в ожидании большой беды. Только разве может быть еще больше беда, чем та, что им выпала? Ни детей, ни внуков. Один позор.

Еще боялась, что Ваня запьет. Нет, признаков не было, слава богу. Но русский мужик, даже непьющий, может в бездну сорваться. Может! С головой и со всеми потрохами – как в омут. Когда силы закончатся и поймет, что ничего в жизни нет. И жить тоже не нужно. Зачем? Если без смысла…

Про дочерей не говорили – больно. Больно и стыдно. Только однажды муж у нее спросил:

– За что, Олюшка? За какие грехи? Что мы с тобой пропустили? Что сделали не так?

Она вздохнула и пожала плечами. Ответила коротко:

– Не кори себя, Ваня. Ничего такого мы с тобой не сотворили. Просто такая судьба.

Иван заплакал – она впервые увидела его слезы – и стукнул все еще тяжелым кулаком по столу.

– Москва! Москва эта проклятая!

И снова зашелся в громком, отчаянном, лающем хрипе.

* * *

Валентина делала аборты раза три в год, не меньше. Рожать не хотела и от любовника своего походы в больницу не скрывала. А однажды чуть на тот свет не отправилась – сама решила ребеночка скинуть. Врачи говорили, что «скоблиться» больше нельзя – сколько можно? Напилась каких-то лекарств, выпила горячей водки с красным жгучим перцем и легла в горячую ванну. Там сознание и потеряла – сомлела. Чуть не захлебнулась и еле выбралась. Так и пролежала на кафельном полу часов десять. Застудилась до воспаления легких. Позвонила сестре – «своему» побоялась. Маруся прибежала, разохалась, вызвала «Скорую», и та увезла еле живую Валентину в больницу.

Пролежала она в больнице долго, почти два месяца. Маруся позвонила матери и коротко бросила:

– Валька в больнице, хочешь – навести.

Ольга спросить ничего не успела – дочь бросила трубку. Заметалась по квартире, бестолково пытаясь собрать какие-то вещи. Из дому выскочила, забыв закрыть на ключ входную дверь.

Прибежала в больницу, нашла дочкину палату, а увидев Валентину, завыла по-деревенски, как по покойнику, и осела на пол. Ее подняли, вкатили укол и положили рядом с дочкой на соседнюю койку.

Закрыла Ольга глаза и стала просить Бога – впервые в жизни, – чтобы он забрал ее к себе. Так молилась когда-то в деревне ее старая бабушка, видимо, просто устав жить.

Валентина, очнувшись от глубокого, лекарственного сна, увидела мать и… заплакала. Плакала долго, отвернувшись к грязноватой стене, покрашенной ярко-голубой, жизнеутверждающей краской. Ольга открыла глаза и тихо сказала:

– Не плачь, доча! Все наладится. И скоро поедем домой.

Валентина замотала головой:

– Нет, мам. Не наладится. И домой я не поеду.

Вечером в больницу примчался Иван. Увидел двух своих женщин, лежавших на соседних кроватях. Сел на стул, уронил голову в крупные рабочие руки и… завыл, как раненый медведь. Дико, страшно.

Валентина отвернулась к стене. Ольга смотрела в одну точку. Обе молчали.

А Иван, раскачиваясь на стуле, приговаривал только одно:

– Что ты сделала со своей жизнью, Валька! И с нашей тоже…

Через неделю Ольгу забирала из больницы соседка, Таня Гусева. Иван не смог – запил. По-черному запил, страшно. Как когда-то пил его дед – сидя на полу, отекший и опухший, в луже испражнений, мычавший, точно животное, пугая жену и внуков. Страшно.

Ольга долго не уходила из больницы – сидела на краю дочкиной постели, гладила ее по руке и умоляла вернуться домой.

Валентина повернула к ней бледное худое лицо и коротко бросила:

– Отстань. Бесполезно.

Таня Гусева увела Ольгу из палаты – справа она, Таня, слева медсестра. Под обе руки.

* * *

Через две недели Валентину выписали. Приехала за ней Маруся. Сели в такси, и та спросила:

– Ну и куда тебя?

Боялась, что сестра скажет: «Забери к себе хоть на время. Пока оклемаюсь». Ну как она приведет Валентину к себе? Вернее, не к себе – к любимому. Можно представить, что доволен он не будет. Характер у Валентины не сахар, а с болезнью уж точно не улучшился. Капризничает, вредничает, подначивает. «Ох, поломает она мою жизнь, поломает! И счастье мое поломает – как пить дать! Знаю я Вальку как облупленную», – тревожно думала она.

Но – пронесло! Валентина коротко бросила:

– Домой! На Шаболовку.

Маруся облегченно вздохнула – получилось громко, Валентина бросила на нее взгляд, криво усмехнулась и сказала:

– Что, испугалась, милая?

Та смущенно отвела взгляд: «Да ну ее! С ней лучше не связываться. Злющая, загрызет».

Проводила сестру до подъезда, потопталась на пороге квартиры, учуяла – пылью пахнет и гнилью какой-то, что ли. Поставила Валькину сумку и спросила:

– Пойду? А то счетчик-то тикает!

Валентина снова усмехнулась и кивнула:

– Да иди. Толку-то от тебя… Как от козла молока. Поспешай, а то опоздаешь своим счастьем насладиться!

«Вот точно – завидует!» – злорадно подумала Маруся.

И вздохнула – есть чему. Понимает ведь, не дура! Ох, бедная Валька. Злющая, колючая, но… Бедная! Что ж, у каждого своя судьба. Кому розги, а кому пряники. Сама выбирала – никто не заставлял. Что ж тут поделать?

Дома ее ждал хмурый возлюбленный. Резко бросил:

– Где тебя носит?

Она залепетала, оправдываясь. Он перебил: