А потом он убил меня

Я машинально, без размышлений оборачиваюсь, а рука уже тянется к нужному товару. По идее, теперь мне следует взять его, отдать дамочке, чтоб та ушла восвояси, а потом поздороваться с Ником и перекинуться с ним парой слов, вот и делу конец. Но вместо этого я непонятно какого рожна подаюсь вперед, слегка наклоняюсь и почти шиплю бедной старушке в лицо, которое окончательно и бесповоротно теряет доверчивое выражение, становясь немного встревоженным. Мизансцена, как обычно в таких местах, сопровождается фоновой музыкой, но она какая-то слишком громкая, навязчивая.

— Возьмите у меня автограф! — Я стараюсь говорить громким шепотом, выделяя каждое слово, но выходит плохо. Создается впечатление, будто я ей угрожаю, и на этот раз она отшатывается, а на лице у нее появляются признаки легкого переполоха.

— Вы ведь знаете, кто я такая, правда? — говорю я. — Вы же узнали меня? Я совершенно не против, честное слово. Я привыкла раздавать автографы, так уж вышло. — Я широко улыбаюсь, и вид у меня, без сомнения, становится еще более ненормальный, чем прежде. — Ко мне постоянно подходят.

Я растягиваю губы, надеясь, что это выглядит приятной улыбкой, но, наверное, вид у меня все-таки как у помешанной и глаза выпучены. Я снова тянусь к старушенции и, впившись в нее глазами, внушаю: «Дай мне что-нибудь, что угодно. Сойдет любой клочок бумаги, хоть самый замызганный, лишь бы не стоять вот так с протянутой рукой, как раз когда Ник-Гнойник вот-вот с нами поравняется».

Открыв сумочку и покопавшись в ее содержимом, я достаю кошелек. Руки дрожат, когда я извлекаю из него какую-то визитку, вроде бы моего стоматолога, и сую дамочке. Одной рукой я крепко сжимаю ее пальцы поверх визитки и не выпускаю, пока другой рукой корябаю свою подпись.

— Вот! — громко говорю я.

— Я сейчас полицию вызову! Не нужен мне автограф! Это он, что ли? — орет старушка. — Зачем мне ваш автограф, вы что, совсем рехнулись?

— Потому что я знаменитость! Лауреат премии Пултона! — кричу я в ее испуганное лицо, и в этот миг музыка прекращается и мои слова отскакивают от плитки пола, разносясь по залу.

Тут чья-то рука ложится мне чуть выше локтя, а в ухе раздается голос Ника:

— Эмма, у вас все в порядке?

Я выпрямляюсь, оборачиваюсь и успеваю заметить по его лицу, что он от души забавляется, а пожилая дама тем временем заявляет:

— Вот ненормальная, не нужен мне ваш автограф. Я просто хотела, чтобы вы мне молочник достали с верхней полки.

И чтобы довершить мое унижение, Ник, герой старушек всех времен и народов, тянется вверх, снимает совершенно непримечательный белый молочник и вручает ей:

— Вот, пожалуйста.

Старушка берет посудину, недоверчиво качает головой и ковыляет прочь, бормоча что-то себе под нос и оглядываясь через плечо (подозреваю, хочет убедиться, что я ее не преследую).

Ник повторяет свой вопрос, весь такой воплощенная искренность: глаза широко распахнуты, бровки озабоченно подняты.

— У вас все в порядке, Эмма?

Нет, не в порядке. Меня унизили, и Нику это отлично известно, судя по тому, как он похлопывает меня по руке, приподняв уголки рта.

Я чувствую, как у меня багровеет лицо. Не взглянув на Ника, я ставлю пластиковую корзинку прямо на пол и с опущенной головой плетусь прочь из магазина. Мне так стыдно, словно меня поймали на краже.

ГЛАВА 23

Как бы странно это ни прозвучало, до сегодняшнего дня за всю жизнь у меня был секс всего с тремя людьми. А теперь их уже четверо. Становлюсь ли я в результате серийной любодейкой?

Первым был студент колледжа, которого, так уж совпало, тоже звали Сэм. Он мне нравился, славный такой парнишка. Помню, мы много смеялись вместе. Он был на год меня младше, но в свои девятнадцать лет я не была особенно зрелой личностью. Большинство моих сверстниц уже потеряли девственность — или притворялись, что потеряли. В этом возрасте нам казалось важным источать ауру сексуальной опытности. Я даже, грешным делом, чуть раньше, сразу после летних каникул, придумала себе бойфренда, которого назвала Максом.

Мы с мамой никогда не уезжали на лето из города, не могли себе этого позволить, к тому же ей приходилось работать. Поэтому каникулы я в основном проводила в одиночестве перед телевизором, а еще следила за тем, чтобы в доме было чисто и не скапливалась стирка. Кроме того, по вечерам я готовила всякие вкусные блюда. Не какие-нибудь там мудреные и дорогостоящие, просто требующие более долгой возни со свежими продуктами. Я экспериментировала с разными приправами и не имела ничего против того, чтобы провести лето в городе. Мне нравилось ухаживать за мамой. Я ее любила.

«Ты могла бы стать поварихой, Эмма, — говорила мама. — Профессиональной поварихой. У тебя очень хорошо получается».