А П Чехов в воспоминаниях современников

Возникающий в коровинских воспоминаниях мотив решительного, порой демонстративно-заостренного ("У меня нет никаких идей...") сопротивления Чехова прямолинейным и назойливым претензиям к искусству звучит и в других мемуарах, пусть с различной степенью отчетливости и с различными "знаками" оценки. \13\

В.Г.Короленко об этой чеховской позиции отзывается довольно сдержанно, хотя в то же время с присущей ему объективностью признает ее историческую обусловленность: "Русская жизнь, - пишет он, - закончила с грехом пополам один из своих коротких циклов, по обыкновению не разрешившихся во что-нибудь реальное, и в воздухе чувствовалась необходимость некоторого "пересмотра", чтобы пуститься в путь дальнейшей борьбы и дальнейших исканий. И поэтому самая свобода Чехова от партий данной минуты, при наличности большого таланта и большой искренности, казалась мне тогда некоторым преимуществом".

Что же касается, например, И.А.Бунина, то он явно искал в чеховских убеждениях опору для своей собственной, куда более далеко идущей "автономии" по отношению к общественным устремлениям уже совсем другой исторической полосы.

Некоторые досадливые рассуждения о чеховской самостоятельности и "неподатливости" временами комически напоминают сетования Павла Егоровича Чехова на сыновнее равнодушие к религиозной обрядности: "Что бы съездить в церковь да помолиться?"

Даже Л.Н.Толстой, восхищаясь произведениями младшего собрата, одновременно, как свидетельствует, например, С.Т.Семенов, "очень скорбел, что у него еще не выработалось собственного миросозерцания".

А что уж говорить о претензиях, предъявляемых писателю "повседневной" критикой 80-х годов и даже более поздних лет!

"Да, страшно вспомнить, что обо мне писали! И кровь-то у меня холодная - помните, у меня рассказ "Холодная кровь"? - и изображать-то мне решительно все равно, что именно - собаку или утопленника, поезд или первую любовь..." - вспоминал, по словам Бунина, Антон Павлович. И еще более горько и насмешливо говорил А.М.Горькому: "Критики похожи на слепней, которые мешают лошади пахать... Лошадь работает, все мускулы натянуты, как струны на контрабасе, а тут на крупе садится слепень и щекочет и жужжит. Нужно встряхивать кожей и махать хвостом".

Много разнообразнейших "обид непонимания", наносимых писателю, зафиксировано в печатаемых воспоминаниях!

Наибольшую известность в этом отношении получила, конечно, история провала на Александринской сцене пьесы "Чайка", оказавшейся непонятной не только специфической публике, пришедшей на бенефис комической актрисы Левкеевой, но и самим актерам и большинству рецензентов. Неоднократно печатавшиеся воспоминания Л.А.Авиловой и И.Н.Потапенко, а также мемуары M.M.Читау и дневниковые записи С.И.Смирновой-Сазоновой дают яркое представление об этом событии, которое Потапенко назвал "одним из самых нелепых... в истории петербургских казенных театров".

В этой "нелепости", однако, была своя логика. "То, чего недоставало, общий тон, единство настроения, - был недостаток коренной и проявлялся не здесь только, а и в других постановках", - замечает тот же \14\ мемуарист. Чеховская "Чайка" как бы прилетела из близившегося театрального будущего, подготовленного исканиями Станиславского и Немировича-Данченко, и пророчила его наступление.

Менее громкими, но достаточно безапелляционными были "приговоры", выносившиеся многими влиятельными критиками чеховской прозе. Характерные для нее отсутствие откровенного морализаторства, указующего перста, отчетливой "подсказки" читателю и предоставление ему самому права вынести суждение об изображенном автором воспринимались критикой не как особенная, новаторская манера письма, а как серьезнейший идейно-художественный изъян (в частности в той статье "корифея" народнической критики Н.К.Михайловского, о которой говорил Антон Павлович Бунину).

Даже сама приверженность Чехова к жанру рассказа, зачастую чрезвычайно лаконичного, казалась лишним свидетельством "ограниченности" или, на худой конец, "незрелости" его таланта. "Требовали, чтобы я писал роман, иначе и писателем нельзя называться", - вспоминал Чехов.

Неспособность должным образом оценить специфику его творческой индивидуальности естественным образом повлияла и на трактовку его общей писательской позиции. За то, что он, по выражению А.И.Куприна, "не расточался в словесной пене", его именовали равнодушным. За то, что любил народ без громких фраз об этом чувстве, обвиняли в общественном индифферентизме.

Ноты некоторого наивного высокомерия по отношению к мнимой чеховской аполитичности проскальзывают даже у таких вдумчивых писателей, как В.В.Вересаев, хотя он и делает исключение для последнего, ялтинского периода жизни Антона Павловича.