А фронт был далеко

Ее ни с кем и не знакомили. После Насти она и маму и папу назвала по имени и отчеству, а потом спросила:

— А где же Саня?

Я вышел из-за папиной спины.

— Вот ты какой большой! Возьмешь меня с собой на лыжах кататься?

— Пожалуйста, — ответил я.

— Вот и чудесно! Со всеми познакомилась, обо всем договорилась. Теперь можно и раздеться.

Когда она сняла шубку, стала совсем девчонкой. Мне даже обидно стало за Романа. Фронтовик, кровь пролил, герой, можно сказать. А зайдет со своей невестой в клуб, ее и не заметит никто.

— За стол пожалуйте! — пригласила мама.

— Спасибо! Одну минуточку, извините. Я должна переодеться, — сыпала Верочка. — Умоюсь, приберусь…

— Пельмени уже кипят, — сказала мама.

— Одну секунду, одну секунду!

Она скрылась в комнате Александры Григорьевны. Потом оттуда попросили утюг. Хорошо, что он на плите стоял: сразу подали.

Пельмени уже дымили на столе, когда Верочка появилась в комнате.

Как она изменилась! В темном платье с гофрированной юбкой, в тонких чулках и лакированных туфельках Верочка стала выше. Волосы с небрежно заколотой на затылке шишкой отсвечивали синевой.

Ничего, красивая. Только все у нее было какое-то маленькое: и лицо, и плечики, и руки с тонкими пальчиками.

Она села за стол, придвинула тарелку, оглядела всех и улыбнулась.

Так улыбнулась, как будто всех давно знала и любила.

Наверное, за эту улыбку и полюбил ее Роман.

А потом я заметил, что глаза у нее темные, зрачков не видно. Когда она слушала, то глаза тоже слушали. Что она думает и что ответит, тоже по глазам можно было угадать.

Когда поставили самовар, Верочка сходила к своему чемодану и принесла круглую коробку леденцов.

— Чуть не забыла: специально Настеньке везла.

Настя взяла коробку и, как дура, сразу из-за стола убежала, даже чай пить не стала. И не дозвались ее.

— Какая дикарка! — рассмеялась Верочка.

«Верно, что дикая, позорит народ перед людьми, — согласился я про себя с Верочкой, — как будто сто лет не ела…»

— Наскучалась по сладкому, — смутилась мама.

— Конечно, конечно… — согласилась Верочка и задумалась.

Вот теперь я увидел, какая она серьезная.

А потом заговорили о Романе.

Мама стала собирать посуду.

Я подумал, что зря устраивали весь тарарам. Никакая Верочка не особенная. Такая же, как все люди.

…Минула неделя, а телеграмма от Романа все не приходила.

Верочка пыталась помогать нашим по хозяйству, но ее ни до чего не допускали.

— Вы думаете, что я не умею? — обижалась она.

— Что ты, Верочка! Знаю, все умеешь, — отговаривалась мама. — Да мы сами управимся.

Погода установилась ясная. Папа выпросил в «Локомотиве» лыжи для Верочки. Я подогнал крепления по Вериным чесанкам, и мы с ней стали ездить к Каменушке. Ходила на лыжах Верочка плохо, даже на маленьких горках падала. И все время оправдывалась:

— Понимаешь, не умею в сторону сворачивать. Еду прямо на сосну. Не могу же я налетать на нее. Вот и падаю сама.

Так, вернулись однажды с прогулки, а дома телеграмма от Романа. Верочка прочитала ее, села возле окна и замолчала.

— Чем ты расстроена? — спросила Александра Григорьевна.

— Нет, нет! — встрепенулась Верочка. — Все очень хорошо. — А голос был невеселым.

До приезда Романа оставалось больше суток. И все это время Верочка ходила задумчивая. Когда к ней обращались, вздрагивала, как от испуга.

Романа пошли встречать все, кроме нашего отца. Заранее выбрали на перроне место, где должен был остановиться четвертый вагон. Когда же поезд прибыл, оказалось, что номера вагонов идут задом наперед: вслед за почтовым вагоном стоял тринадцатый номер Все смешалось.

По переполненному перрону пробиваться было трудно.

— Все будет хорошо, — лепетала Верочка, не решаясь оставить задыхающуюся Александру Григорьевну А потом крикнула: — Рома!..

И рванулась вперед.

Александра Григорьевна взглянула ей вслед и как-то сразу заплакала навзрыд.

На перроне в солдатской шинели, с тощим вещевым мешком за плечами стоял на костылях Роман: высокий, худой, чернявый. Стоял на одной ноге и от этого казался выше своего роста. Костыли подпирали шинель под мышками, и она топорщилась на плечах, сутуля его, обнажая кисти худых рук.

— Роман!.. — плакала Александра Григорьевна.

Она хотела обнять его, но, боясь костылей, только нелепо взмахивала руками и казалась от этого смешной и жалкой. Михаил Самойлович хотел выглядеть твердым, выпячивал грудь, словно решил стать ростом вровень с Романом. Он поздоровался с ним за руку, обнял и сказал:

— Ну вот, дома ты, Роман.

Верочка сквозь слезы повторяла одно и то же:

— Ну, что вы? Все ведь очень хорошо. Я же чувствовала…

Александра Григорьевна кивала и плакала. И наша мама тоже.

Верочка тихонько пошла с Романом под руку, приноравливаясь к его походке. И только тут на ее лице со следами слез появилась несмелая улыбка.

Мы уже подходили к выходу с перрона, когда я вдруг увидел Ленку Заярову.

С зимы она работала переписчицей вагонов.

Ленка стояла в телогрейке и шали.