А фронт был далеко

Даже хулиганскую молодую жизнь помощников машинистов Попа с Петром воспринимали при их добровольческом отправлении как самовольную подготовку к подвигам на войне. Потому как мыслили, что на такого нахального врага нельзя идти иначе как с разорванной рубахой и лихостью, с какой кидались когда-то в кулачные драки.

Сами Поп с Петром этого, наверное, не понимали, потому что пока их хвалили со станционного крыльца и напутствовали, они, заразы, поллитровку опростали. И может, тот осенний день был единственным святым часом в том году, когда купавинцы душой поняли и свою прямую причастность к этой проклятой войне, от которой невозможно было уйти без победы, и что теперь, может, что-то изменится, коли они послали на нее свою живую подмогу…

И сразу опять кинулись в свою круглосуточную работу.

Деды купавинцев и прадеды их держали когда-то тяжелую сибирскую ямщину, знавшую диковинных господ-бунтовщиков, сочинителей из дворян и всяких других непростых, которые ехали на каторгу, а платили червонцами, обгоняя при том кандальников, которые хоть и пели красивые песни, да умирали почти на каждой версте.

А купавинцы, извозчики уже железные, жгли себя не старыми снежными вьюгами, а горячим огнем паровозных топок, не замечая спаленных бровей, запекшихся губ и усталости, которая, прислонив к переборке будки, усыпляла на минуты с открытыми глазами, пока дежурный, бросив проволочный круг с жезлом на звонкий пол, не будил их хрипло:

— Поехали!..

Так и въехали в ту вторую военную зиму.

А она обернулась урезанными хлебными карточками, уплотненным графиком движения поездов, сыпным тифом и голодом. Но и это было бы легче перетерпеть, да оттуда, с фронта, сообщали, что насмерть стал Сталинград и отдать его нельзя. Туда катили все поезда, все эшелоны с солдатами, тысяча за тысячью молодых ребят, которые на пятиминутных остановках еще успевали улыбнуться купавинским девчонкам.

Господи! До чего же она бессердечная, эта война: обездоливает походя, бьет навзничь с улыбкой, калечит, не оборачиваясь.

Усталость деревенила душу: даже крепкие мужики спускали курки, теряли терпенье.

На Грязнушкинском разъезде перед Купавиной еще с середины лета открыли жезловку, выполов полынь на втором пути, да прибавили еще третий. Сделали это, чтобы оградить Купавину от пробок.

Там-то в октябре и застрял с воинским эшелоном дядя Ваня. Промаялся пару часов у реверса и двинулся к дежурному узнать, что за чертовщина творится.

Никита Елагин, дежурный — одногодок с Иваном Артемьевичем, только лысый, — сидел у селектора со слезящимися глазами.

— Нету у меня пути, — устало говорил в трубку. — Главный занять не могу, для пропуска он. Купавина разгрузиться должна…

У Никиты было жалобное лицо. Трубка казнила его на расстоянии, он молча разводил руками, шевелил губами и, поперхнувшись, безвольно махнул рукой.

В это время в дежурной появился молодой майор с новенькими погонами, перепоясанный по всей форме ремнями.

— Начальник эшелона, — небрежно бросив руку к козырьку фуражки, отрекомендовался он. — Где дежурный?

— Я. — Никита отхлебнул кипятка из железной кружки.

— Ты?! — Майор стал каменеть. — Ты что же это, тыловая гнида, держишь меня уже третий час?!

Не получив сразу ответа, выпрямился нервно, словно хотел подрасти еще на вершок. Приказал:

— Отправляй немедленно!

— Куда? — спросил Никита простодушно.

— Туда! — гаркнул майор, вытянув руку.

— Не могу.

— Что?! А если я тебе помогу?.. — и он выразительно положил руку на кобуру пистолета.

У Ивана Артемьевича что-то лопнуло в груди. Он стал между майором и дежурным и почти прошептал:

— Перестань егозиться.

— Что?! — взвился майор. — Кто такой? — обернулся он в поисках союзников.

Смазчик, дремавший в углу возле печи, сжавшись, только плотнее сомкнул глаза.

— Машинист я, — сам ответил Иван Артемьевич. — Твой эшелон веду.

— Стоишь, а не ведешь, — поправил его майор.

— И буду стоять, пока он не разрешит отправиться, — кивнул на дежурного. — Тут он командир.

— А если я сейчас его хлопну… чтобы ты понял?

И майор расстегнул кобуру.

— Убери дуру! — взревел вдруг дядя Ваня. — А то я!..

Он посмотрел с брезгливостью на пистолет, а потом перевел взгляд на бледного майора:

— Ох, дурень. Как же ты воевать собираешься? — И, не ожидая ответа, повернулся к двери. От порога спросил устало: — Никита, что там?

— Пробка, — отозвался Никита. — Разгружают сразу два эшелона: санитарный и с оборудованием. Через полчаса поедешь.

— У меня, понимаешь, тендер пустой, — сказал Иван Артемьевич.

— Ладно… — отвернулся Никита к селектору.

— Полчаса?! Еще полчаса?! — заорал майор снова.

— Полчаса, — уточнил Иван Артемьевич. — А ты пукалку свою положь на место, а то обронишь невзначай до срока. Не на лошади едешь… Наша дорога железная.

И вышел.

Через полчаса эшелон отправился.

В следующую поездку Иван Артемьевич поехал во френче, при всех орденах. Сослуживцы удивились, так как при орденах видели Ивана Артемьевича только по большим праздникам. Спросить не решились. Сам он молчал.

А дорога натужно гудела составами. Звоном в окнах отдавались выхлопы паровозов, втягивающих на станцию потяжелевшие поезда.