А фронт был далеко

— Я вот сегодня, мужики, как-то несерьезно весь день живу… — Иван Артемьевич умел говорить с той сердечностью, которая роднит людей сразу. — Почему, спросите? Я вот и хочу попытаться ответить… В жизни мне почти все видеть довелось. Хотя смолоду, можно сказать, только и ползал по разным дорогам с бронепоездом. Так получилось, что и винтовку-то в руки брал всего несколько раз, ни в кого в упор не выстрелил. Все за реверсом: туда да сюда, сбоку броня, сверху закрыто, почти что в безопасности… Сначала за Петроград стали, с Деникиным немного встречались, потом двинули на Колчака. Все одно — война. К Омску рвались, помню, когда под Ялуторовском на ихнюю артиллерию напоролись. Тряхнуло нас здорово, но почуял, что с рельсов не сшибли. Я за реверс, попятился сам раньше приказа. Глянул на манометр, глаза чадом ест, а все-таки вижу: стрелка за отметкой, поглядел на водомер — риска на сухом месте… Схватился за инжектор, он хрюкнул, а не закачивает. В чем, думаю, дело? Гадать некогда, кричу помощнику, а тот сполз с сиденья, лег поперек будки, не шевелится.

— Кровь!.. — кричит кочегар.

Стоит перед помощником на коленях, голову поднял, а у того кровь изо рта струйкой… Я инжектор рву вверх-вниз, пусто. Левая сторона парит, ничего понять не могу. Соскочил со своего места, бросился туда, а там все измято. А в мозгу — манометр, водомер, инжектор…

— Топку держи! — кричу кочегару, а сам с ключом к инжектору. Снял головку, сквозь рукавицы жжет, но все же раздернул. Но неисправности не найду. Вижу главное — клапан в порядке. А грязи полно, забито, как ватой. Давай скрести, чистить… Слышу опять кочегара:

— Кровь у Васьки, что делать?!

— Глянь в топку! — приказываю.

А в топке все горбом. Я Ваську в сторону, ватник ему под голову. Кочегару кочергу-скребок в руки, а сам опять за инжектор. А кочегар снова орет:

— Иван! Воды совсем нет!

— Вижу, — говорю, а сам на приборы нарочно не гляжу.

— Взорвемся же! — кричит.

— Не взорвемся, — говорю. — Смотри, дурак, за пробками! Вот если они расплавятся, тогда — хана! Потеряем ход — расстреляют в упор!

Наконец кое-как инжектор собрал. Попробовал. Сначала сам струхнул: пошел не сразу, но все-таки с грехом закачал И тут опять грохнуло… Только регулятор успел толкнуть. Дальше ничего не помню. Когда в глазах немного просветлело, вижу, кочегар на моей стороне хозяйничает… И бронепоезд идет.

Иван Артемьевич хохотнул. Подлил в рюмки, но пить не стал, а заговорил дальше:

— В госпитале отвалялся. Когда совсем в себя пришел, Колчака-то уж шлепнули. Броневик мой, конечно, укатил с фронтом. Спрашиваю: куда мне? Никто ничего не знает, потому как мы за штабом армии числились. Догоняй сам, советуют, если знаешь где… А штаб-то наш под Читой, как выяснилось. Я — в военный комиссариат. Там только услышали, что я машинист, с ходу — в камышловское депо, а командованию, говорят, сами сообщим… Недели через три в депо комиссар сам приехал, собрали всех — вроде бы как на митинг — и мне Боевое Знамя вручили. За тот самый бой, когда я, контуженный, под Ялуторовском броневик из западни вытянул.

Иван Артемьевич призвал друзей к рюмкам, а потом коротко досказал остальное:

— Потом, только жениться успел, меня в Алапаевск, оттуда — в Нязепетровск. Там Надежда родилась, а я ремонтом командовал да бригады готовил. И за это орден дали — Трудовой. А потом — к вам, на новое депо… — Иван Артемьевич удивленно развел руками: — Верите? Оглянуться не успел, а уж к пенсионной черте подкатил. По пути и жизнь направилась. Оказывается, не только возле котлов топтались, но и семью извернулись устроить, нужду через плечо бросили, а сегодня дочь, как полагается, выдаю! Продолжаться будет Иван Кузнецов!..

Гости, отплясав до устали, волнами приливали к столу, и только тогда было заметно жениха и невесту, которые встречали их угощением, словно на свадьбе они были не главными людьми, а только для того, чтобы заботиться о других. К тому же они только двое и оставались трезвыми, хотя и остальная братия лишку перехватить остерегалась, так как за столом неколебимо высился глава дома, строгий наставник и бдительный блюститель порядка и нравов паровозной артели.

К полуночи свадьба пошла неровно. Кто-то уже успел отдохнуть незаметно и призывал к новому веселью. Мужики, ублажив себя воспоминаниями и не забыв попутно обговорить текущий момент, вспомнили о женах и, присоединившись к ним, снисходительно терпели их разговоры про молодых, которым начинать жить да добра наживать, а ребятишкам и вовсе хорошо будет: учиться да играть.

Расходились по утренней знобкой сини. Кто постарше — торопливо, не зная, как ребятишки дома ночевали, кто помоложе — все еще с неистраченной веселостью: то с песней в обнимку, а то и артелью — с визгом и хохотом — в сугроб.

…Иван Артемьевич сидел в комнате один. Анна Матвеевна с кем-то из соседок гоношилась с посудой; молодые, которых и на свадьбе-то было незаметно, скрылись у себя.