А фронт был далеко

Так уж получилось, что Иван Артемьевич спохватился жениться после сорока годов. Правда, в ту пору он еще не утратил молодечества, и его жена, бывшая на полтора десятка лет моложе, разницы и не заметила вовсе. Может быть, потому, что по мирской мерке сама ходила в перестарках, поскольку ее женихов судьба заласкала до смерти на мировой да гражданской, а красота и гордость удержали от венца с первым встречным.

И вдруг Иван. Счастье-то какое! Все сразу в руки: и сила мужская, и для глаза праздник, и улыбка под стать широкой груди с алым бантом орденским. О чем еще молиться? И какой тут свой фасон? Помоги, господи, подчиниться-то ладом…

И наступила жизнь вовсе незнакомая, какой и придумать невозможно. Раньше не верила, а тут в одночасье поняла и увидела, что можно жить без дома, что счастью все одно где быть: в барачной ли комнатешке, в железнодорожной ли теплушке, или — совсем уж смешно — в инструменталке при ремонтном цехе депо.

Ушла рожать, не зная, куда вернется с ребенком, а спрашивать Ивана постеснялась. А он возьми да и приведи ее с Надюшкой в отдельную светлую комнату в новом бараке! Да еще и все под рукой, даже печка с каменкой прямо в комнате.

Правда, на этом месте жизнь как-то раздваиваться начала незаметно. Муж день и ночь на работе. С дочерью хлопот прибавлялось. Да и столовка со своим ужином к новому положению не вязалась. В девках, помнила Анна, с родителями не раз на базары ездила: лишки продавали. Теперь сама стала на базар ходить покупать. Раньше деньги отец при себе держал, сама-то их в глаза не видывала, потом Иван распоряжался, только спрашивал, что надо, теперь — самостоятельной хозяйкой стала. И узнала вдруг, что деньги отдавать жалко… Иван хохотал сначала над этим, а потом перестал. Просто отдаст получку, и все. А как ими, деньгами-то, самой распорядиться сразу, если их все равно жалко? Да и дочь растет. Сама выскочила замуж без венца, убегом почти, без приданого (слава богу, Иван не заметил), а дочь-то как? Неуж так же?! А ведь время-то наступило другое, без войны, и жизнь, сказывает Иван, в порядок приходит. Значит, и все другое как полагается настроится, придется жить по-людски: не кувырком да на ходу.

Сам же Иван Артемьевич переменам не удивлялся, а радовался. Со свету дотемна в депо, через день дома ночевал, потому что паровозных бригад не хватало и приходилось ездить через рейс. Как ни спросишь, на работе у него все в порядке и хорошо, а сам поиграет с дочкой, если та еще не спит, а потом заденет подушку головой и — готов. И только по утрам, за скорым завтраком, догадается спросить о домашних делах да что надо — и опять в свое депо, как ровно не ночевать домой приходил, а на побывку вырвался.

А попрекнуть ни в чем не могла: успевал Иван везде. И с работой управлялся, и с мужской помощью по дому, да еще и ни одного собрания не пропускал.

Последние годы перед Купавиной жили в Нязепетровске. Места чужие, но красивые. Иван Артемьевич работал без лихорадки, имел выходные и пристрастился с дочкой ходить по грузди да за ягодами. Надюшка так прилипла к отцу, что Анна порой не справлялась с беспокойством, когда в отсутствие Ивана девочка, еще неловко орудуя иглой за вышивкой, рассказывала ей про Петроград, будто побывала там, про подпольные типографии, в которых печатали газеты, про забастовки, когда никто не хочет работать, про кровожадных казаков, про душегуба-царя, про пушки и бронепоезда. И вдруг запевала весело:

— «Мундир английский, сапог французский!..» Знаешь про кого? Отгадай…

«Что за девка растет?! — удивлялась мать. — На парнишку смахивает». Но опасения прошли, особенно с переездом на Купавину, где отец опять стал в доме гостем. Надюшка подросла и становилась хозяйкой, завидной материной помощницей. За последнее лето она вытянулась, вроде даже повзрослела. Да только это опять побудило у Анны что-то вроде испуга.

Как всякая мать, Анна примеряла дочь к ее одногодкам и каждый раз испытывала беспокойное чувство растерянности. Надюшкины сверстницы росли розовощекими, крепкими, ладно сбитыми девчонками. А Надюшка порела как-то не так: нескладная, угловатая, с мальчишескими ногами; платье на нее скроить — наказанье. Да и лицом не похвастаться: не круглое, а даже не поймешь какое, глаза большущие, в длинных ресницах, нос хоть и аккуратен, а надо бы поменьше, губы тонкие — еще бы ничего, да рот великоватый, а уши так и вовсе парнячьи. Только волосом и удалась — это, пожалуй, в отца…

«Хоть бы выневестилась ладом!..» — молилась про себя, а сама все чаще думала: не оттого ли дочь растет небаской, что родилась в позднем замужестве (говорили старухи, что бывает такое).

Что касается Ивана Артемьевича, о своей семье он попросту не очень задумывался. Прижимистости жены не брал в толк, а когда она проступала заметно, умел так удивиться этому, что Анна сама могла вывернуть все чулки. И тогда она становилась в его глазах обыкновенной расчетливой, даже бережливой женщиной.