А если это был Он?

— Но не у рядового Дюфраншмена?

— Нет.

— Вы знаете почему?

— Нет. Все, что я знаю, это что его сын, который был очень болен, неожиданно выздоровел в то утро.

Фокарди кивнул. Потом, снова обращаясь к присутствующим, объявил:

— Господа Сир, Шавре и Дюфраншмен, пожалуйста, не могли бы вы встать и присоединиться к нам на сцене?

— Вы переходите границы, — буркнул министр.

Трое уволенных стражей порядка тоже уселись на эстраде. Непосредственным соседом министра оказался бывший полицейский Дюфраншмен. Они назвали себя и рассказали свою историю. В зале поднялся ропот.

— Господин министр? — спросил ведущий.

— Ваша передача все больше становится похожа на самосуд, — заметил измученный Карески. — Могу ответить только, что и раньше бывали случаи коллективных галлюцинаций.

Отставной бригадир Сир потерял терпение. Он вытащил из кармана конверт, открыл его, показал содержимое перед камерой: длинные клочья бороды.

— А это, господин министр, тоже галлюцинация? Генетическая лаборатория института Пьера и Мари Кюри подтвердила, что это моя борода!

Министр опять пожал плечами.

— Я знаю только, что вы позволили улизнуть тому смутьяну… — пробурчал он.

— Господин министр, — объявил Фокарди театрально, — я нашел того, кого вы называете смутьяном.

Сбитый с толку Карески вытянул шею.

Казалось, что его бывшие подчиненные тоже ошеломлены.

— Господин Эмманюэль Жозеф, — объявил ведущий, — пожалуйста…

Эмманюэль Жозеф уже стоял на ногах. Он поднялся на эстраду. Необычайная тишина тотчас же воцарилась в телевизионной студии. Дюфраншмен кинулся к новоприбывшему, упал перед ним на колени и облобызал ему руки. Министр нахмурился и бросил на них ястребиный взгляд.

Некоторые телезрители поторопились заключить, что это самый яркий момент за всю истории телевидения. По всей Франции люди перезванивались между собой и прекращали всякую деятельность, припадая к своим экранам.

Оставалось только одно пустое кресло — напротив министра; его-то и занял Эмманюэль Жозеф.

Министр сунул руку в карман, достал мобильный телефон, набрал номер, опять набрал и недовольно поморщился. Очевидно, звонок не проходил.

— Вызываете полицию? — спросил Эмманюэль со смехом.

Министр бросил на него грозный взгляд.

— Насколько я знаю, месье, вы нарушаете законы Республики и объявлены в розыск. Я звоню в полицию, чтобы вас арестовали прямо здесь, на публике.

— Неужели слово Божье нарушает законы Республики? — возразил Эмманюэль.

— Во Франции для него есть специально отведенные места! И вы не уполномочены на подобного рода деятельность, насколько мне известно. Вы не священник.

— В самом деле, — согласился Эмманюэль Жозеф с улыбкой. — Стало быть, вы слышите слово Божье только из уст священников? А впрочем, слушаете ли вы его, когда слышите?

— Я не собираюсь дискутировать о религии с таким… смутьяном и трюкачом, как вы!

— Каиафа! — вскричал вдруг Дюфраншмен, выйдя из себя. — Вылитый Каиафа!

— Я то же самое подумал, — согласился Эмманюэль. — Опять.

И перед публикой, словно громом пораженной, перед миллионами телезрителей, у Франсуа Карески, министра внутренних дел Пятой Республики, внезапно начала расти борода — с неимоверной, просто скандальной быстротой. Спустилась на грудь, потом на живот. Он смотрел на нее, оцепенев, разинув рот, потом повернулся к Эмманюэлю Жозефу с гримасой гнева и ненависти.

В студии началось сущее светопреставление. Зрители хлынули на эстраду, целовали руки Эмманюэлю Жозефу. Среди всеобщего гвалта Фокарди, которого захлестнуло этой волной, еще попытался что-то сказать со сведенным судорогой лицом и полными слез глазами, но не смог.

Наконец в двадцать два часа сорок три минуты трансляция была остановлена.

19

Недовольная тем, что почти не спала, Франция проснулась в состоянии транса. На улицах и в общественном транспорте люди с помятыми лицами смотрели друг на друга запавшими, лихорадочно блестевшими глазами, внезапно спаянные единством, которое порождают чрезвычайные события, пережитые сообща.

После хаотичного открытия биржа сделалась исключительно вялой и замерла. Никто и не думал ни продавать, ни покупать какие бы то ни было акции или облигации. До того ли, раз уж сам Христос, быть может, вернулся на землю.

Везде, кроме продовольственных магазинов и газетных киосков, деловая активность была почти нулевой. Питаться — еще куда ни шло, но покупать соблазнительное белье или пару туфелек перед Страшным судом!

Самым распространенным мнением было, что Эмманюэль Жозеф — это Христос, а его второй приход неминуемо предвещает Страшный суд и что есть все же некое нравственное измерение в обществах, где господствует телевидение, беспроводные средства связи, самолеты, автомобили и экономика.