...А до смерти целая жизнь

Наглецом я родился, наглецом и помру. Уж очень долго не писал вам и опять вынужден извиняться… Поймите мою душу грешную и не судите строго.

Не беспокойтесь. Все в порядке. Есть и будет. От «виничианской лирики» я в неизменном восторге. Здорово! Читал и хохотал до слез.

У меня все хорошо. Живу не спеша, регулярно получаю нагоняи от начальства, тем и доволен. Иногда для разнообразия схожу в наряд — все веселей…

Будьте спокойны. Ваш Саша».

Я подчеркнул это твое «живу не спеша» — постоянный «пузырь со льдом» на обжигающие нас тревоги. А в письмах к Татьянке что ни день — короткая фраза полярного значения: «Извини, спешу». В нее мне верится больше. И не случайно, думается, встретил у Грина в «Бегущей по волнам» помеченные тобой строки: «Для меня там одни волны, и среди них один остров; он сияет все дальше, все ярче. Я тороплюсь, я спешу, я увижу его с рассветом».

Может, и в самом деле нельзя человеку не спешить в пределах отпущенного ему мгновения жизни?

«13 марта.

Извини, будет коротким это письмо: устал чуть-чуть после дежурства и треба выспаться. Дни весенние, несмотря на всю свою прелесть, тянутся так медленно. Теплое солнце, тающий снег и его свежий запах, лужи на дорогах. Эх, весна, весна, скорей бы тебя сменило лето!.. Вслушайся в эти строки:

Не весна, а какой-то кошмар…
Почернел и осунулся город,
И хрипит, задыхается март,
Как февраль с перерезанным горлом.

Правда, чутко сказано? (Это Решетов.) Сегодня день опять какой-то неполный, растраченный по мелочам. И почему-то не было твоего письма.

Зато было письмо из дому. Ругают вежливо, что редко пишу. В самом деле, обнаглел я, и меня надо ругать.

Отругай меня как следует, тогда я исправлюсь.

Знаешь, о чем я сейчас думаю? О том, что история знает случаи, когда люди сходили с ума от любви. Кажется, это же грозит мне. Если постоянно думать о чем-то одном, то очень легко приучить мозг не воспринимать ничего другого. Так можно прийти, по шутливому выражению Энгельса, к «равному самому себе состоянию». Впрочем, зря я это говорю, с ума я не сойду. Я уже давно сумасшедший.

Да, все это шутки, а если серьезно говорить, то очень нелегко мне без тебя. Но ничего, сил у меня хватит, будь спокойна».

«14 марта.

Второй день проследует меня эта песня:

И уходят со школьных дворов
шестьдесят незнакомых дорог,
Ты в тетрадный листок
напиши адресок
В несколько синих строк…

И наплывают воспоминания. Школа. Беспечное детство. Чернила, вылитые однажды со злости на голову соседа по парте… Помню, как однажды меня не пустили на урок химии из-за опоздания, как я под моросящим осенним дождем проник в класс через… окно на третьем этаже с риском грохнуться вниз, пробираясь по ветхому и узкому кирпичному карнизу. Мной руководила в тот момент не любовь к наукам, конечно, а непреодолимое желание «насолить». Я надеялся, что можно выгнать за дверь, а за окно меня выкинуть не решатся. Я был почти прав. Когда моя стриженая голова показалась в окне, к великому удовольствию всего класса, учительница не замедлила открыть рамы и втащить меня в комнату. Но блаженство было коротким: через ту же ненавистную дверь меня немедля выпроводили к директору…

Приятно иногда вспоминать эти пусть даже не совсем приятные минуты:

Давным-давно баклуши било детство,
Махру курило ярую тайком,
Но разве есть на целом свете средство,
Чтобы забыть о времени таком?..»

Да, сын, средства такого нет.

ПИСЬМО ПЯТНАДЦАТОЕ

Отчетливо помню тот промозглый осенний день, когда меня вызвали в школу: «Вы знаете, что натворил ваш Саша?..»

Директора, Юлию Романовну, как и меня, напугало не столько само событие, сколько та обстановка, в которой совершалось «геройство». У меня и теперь сердце заходится, когда вспоминаю все, о чем узнал тогда.

Нудный, трясучий дождик, «брысево» — так назывался он у нас дома. Черные от свинцового неба школьные окна. Мокрая во двор выходящая стена. Ослизлый и выщербленный карниз — выступчик в четвертушку кирпичины! И по нему, прижимаясь к стене, пробирается мальчишка с прикрученным к поясному ремню портфелем. Один неверный шаг… Один надтреснутый кирпич… Ослизлый мох, подвернувшийся под подошву ботинка… Соскользнувшие с подоконного выступа пальцы… Только одной, любой на выбор, из всего перечня случайностей с избытком хватило бы на самое страшное. Этаж-то третий!

— И ради чего?! — возмущается Юлия Романовна, — Рисковать, чтобы доставить удовольствие классу и несколько острых минут учителю?

Конечно, дома был у нас с тобой мужской разговор: нужно было совершенно точно узнать, во имя чего проявлено «геройство».

Ты улыбался. Ямочки на щеках, а глаза задумчивые и чуть грустные.

— Ради чего, Саша? Класс позабавить?

— Просто хотел доказать…

— Что?

— Что, если захочу, — смогу.