...А до смерти целая жизнь

Да, любимая, все еще будет… Я приеду, возьму тебя за руки и больше не выпущу твоих рук. Всю жизнь! А приеду я скоро… Сколько там на нашем календаре?

Знаешь, я все-таки поругаю тебя немножко. Значит, ты считаешь, что неспособна сделать меня человеком? И еще считаешь вдобавок, что, говоря об этом, я смеюсь над тобой! Татьянка, может быть, это грубо прозвучит, но, если услышу от тебя что-нибудь подобное, я побью… почтальона. Для начала. Смеяться? Мне над тобой? Вот это действительно смешно!

А пока… пока до свидания! Поспать тоже не грех, так ведь?»

«10 февраля.

Знаешь, бывает так со мной: понравятся какие-то стихи, и я буду часто-часто твердить про себя и никогда их не наслушаюсь, если не сделаю одной вещи, а именно: если не напишу хотя бы раз эти стихи на бумаге. Тогда обычно «преследование» ненадолго копчается, и я успокаиваюсь. Но стихотворение В. Тушновой… Я полтетради исписал строками из него, а все равно хочется повторять еще и еще. Ты только вслушайся:

В сто концов убегают рельсы,
Самолеты уходят в рейсы,
Пароходы снимаются с якоря…

Татьянка! Меня осенила одна «грешная мысль»: давай будем с тобой устраивать раз в месяц (хотя бы) вечера поэзии. Заочные. Ведь столько прекрасных стихов порой переполняет душу, что трудно бывает не поделиться ими. А поделиться надо. И с кем, как не с тобой?! И, знаешь, с чего мы с тобой начнем эти вечера? Начнем их полюбившимися мне стихами Катри Вала. Через три-четыря дня я вышлю тебе эту книгу, которая тебе (надеюсь) понравится, и ты скажешь мне свое мнение о ней.

Вся эта книга — поэма любви, и в каждом стихотворении ты найдешь ее. Хотя бы в первых строках этого:

В минуты своей свободы
твое имя шепчу я сумеркам,
с улыбкой шепчу твое имя…

Каждое стихотворение чем-то, порой до конца непонятным, трогает сердце. Послушай:

Разомкни свои губы,
Кричи!
Все погибло!
Солнце упало
И угасло.
Земля отцвела:
Нет больше смеха.
Скоро и силы иссякнут.
Все погибло в борьбе,
Ты — последний…

Я не дописал его до конца, ты сама прочитаешь. А послушай, как нежно, до слез нежно звучит это:

Тьма давила.
Ничто не могло шелохнуться.
Где-то плакала маленькая птица,
Всхлипывала, как ребенок,
И не могла заснуть:
Она потеряла кого-то…

Да что я тебе говорю, в самом деле! Ты это поняла раньше меня, поняла красоту этих строк.

Что ж, говоря по правде, я согласен с тобой: сентиментальность — не такая уж плохая черта, и в ней есть что-то оптимистическое. И любовь к стихам — тоже.

Да, я не в меру чувствительный человек. Ты пишешь, что не любишь людей бесчувственных, а слишком «чувственных» ты любишь? Если нет, то я исправлюсь…

Вот и все, любимая, на сегодня хватит. Пиши о своем здоровье обязательно — ваши ужасные морозы меня пугают…»

«И февраля.

Пишу тебе и слушаю краем уха радио. Только что прозвучала одна из любимых моих песен. Ты знаешь ее!

В ночи,
В тиши
По диким скалам крадется рассвет.
Пиши.
Пиши, хоть почты здесь нет
И адреса нет…

Почта есть, и адрес есть, и ты пишешь. И сейчас мне больше ничего не надо.

Да, Татьянка, сейчас я скучаю по хорошей музыке, здесь редко ее услышишь. Я, как и ты, очень люблю и бесконечно могу слушать музыку Бетховена. Верно ты сказала, что в ней все прекрасно. Только ты не спорь со мной… Неужели ты не согласна, что любимый человек — это все: и мир, и музыка, и все прекрасное, что есть в мире?..

Извини, Татьянка, за короткое письмо. Время позднее, и утомился за день немножко…»

«12 февраля.

…Куда деваться? Не дают письмо написать спокойно. Нет, все-таки я слишком нервный человек. Минуту назад готов был расколоть голову табуреткой одному товарищу. Схватил вымазанными в известке ручищами книгу, ту самую, которую я через два дня собираюсь отослать тебе, и возымел желание полистать ее. Его счастье, что табуретка легкая. Денек-другой поболит хребтина, тогда узнает, что такое культурное обращение. Извини, родная, что пишу всю эту чушь…

Знаешь, если мне почему-то особенно трудно, если мучает скверное настроение, спасает от него только одно — ты. Моя единственная, без которой теперь уже не представляю жизни своей… Верю, что все будет хорошо. И хорошо, что ты веришь в это».

Ну скажи, а кто же из нас не верит в это, сын? Сам же говоришь, что не может жить человек, не надеясь на лучшее. Пусть все будет хорошо!

С этой мыслью открываю глаза утром. С нею возвращаюсь с работы. И засыпаю — тоже с ней. Знаю: военная служба — это передний край наших тревог, и, значит, никогда не бывает на нем спокойно. Так пусть все будет хорошо!

ПИСЬМО ДЕСЯТОЕ