А что же завтра?

— Ну, что скажете насчет снегопада? Ничего себе, а? Лет двадцать, мне думается, мы такого не видели. Как раз как Линде было родиться. Помнишь, ехали на двуколке в Лилидейл? Ну и поездка была, бог ты мой. Только бы пассифлора не померзла. Угадали посадить триста кустов, и на тебе, снег пошел. Ходили, смотрели? Эвкалипты не выдерживают. Столько их попадало, ломаются от груза. Я видел сломанный сук фута в полтора, думаю, толщиной. Крепкая, здоровая древесина, а хряснула пополам, как спичка. Я всю дорогу до дому ехал и думал: может, следующее дерево упадет прямо на нас с Сэмом. Столько их там нависло над дорогой, где мы проезжали. Мокрое место бы от нас осталось. Но все обошлось на этот раз. Отличный бекон! Ну как было его не взять? Салли, под сиденьем там, в газету завернут. Отдохнем немного от бараньей тушенки. Прямо даром отдавали, такие цены. И на капусту тоже. Я нашу опять отдал в больницу. Какой прок от нее, не знаешь? Я вот не вижу больше прока. Столько времени потратили. Столько труда. Шесть месяцев в земле росла. И всё для чего?

Между тем мистер Хопгуд с Сэмом пересекли лужайку перед домом, обошли стоящую женщину, переступили порог, сели на лавку.

— Не покупает никто, Мод. Не покупают, и все. Бог его знает, чем люди кормятся, если даже капусту продать нельзя. Такую капусту везти домой, да еще по такой погоде. Кочан к кочану, крепкие, белые, купили бы, не пожалели. А никто не берет. Ни одного предложения не было. «Отдаю вам ее, — я так и сказал в больнице, — задаром. Даром отдаю, берите. Еще сорок дюжин кочанов. Да, да, говорю, я самый, что на той неделе приезжал, помните? Восемьдесят дюжин капустных кочанов срезал я на продажу в этом году. И все восемьдесят дюжин привез вам. Когда я болею, у меня нет денег на больницы, на докторов, жена моя духов вызывает. Давайте я сам отнесу их к вам на кухню, не выбрасывать же на свалку такую капусту, крепкую, белую, кочан к кочану». Столько трудов затрачено, чтобы ее вырастить, а ведь и они в больнице не могут принимать без конца, даже задаром… Расшнуруй башмаки, Сэм. Страдание не вознаграждается, дружище.

Женщина стояла в проеме открытой двери — черный силуэт на фоне бегущих серых облаков и белого тяжело лежащего на земле снега. Она была крупная, грузная женщина, но не толстая, и все это время она не произнесла ни слова и не взглянула на Сэма. Крупная, больше мистера Хопгуда, много больше. Может, даже в два раза, хотя трудно сказать. Боялся он ее, что ли? Так и сыпал словами, не переводя дух.

— Стало быть, ты капусту не продал? И двух дюжин не продал, чтобы оправдать хоть поездку? Пережег вон сколько бензину, съездил в Мельбурн и обратно. И за обед платил или так и проходил весь день голодным? И за бекон этот. И за все, все платил, там бесплатно шагу не ступишь. И за место на рынке. Сколько же ты привез обратно из тех денег, что с собой брал? Можешь не отвечать, Джек Хопгуд, без тебя знаю. Сам внес кочаны на кухню, отдал даром. А это, ты говоришь, Сэм. Кто этот Сэм?

— Сэм нуждается в друге, — так сказал Джек Хопгуд. — На моем месте и ты бы его там не оставила. Приготовь-ка нам чайку, милая. У нас был тяжелый, долгий день. Мы замерзли и умираем с голоду.

Нет. Он не боялся этой женщины. Может, на белый свет они и были озлоблены, но не друг на друга. Может, их и подмывало орать, вопить и бить кулаками в стенку, но они нащупывали другой путь. Иной раз очень плохо быть маленьким. Взрослым быть, случается, тоже плохо. Но тут вошла Салли с беконом.

ПЯТНАДЦАТЬ

О Салли, имеет ли что-нибудь в жизни значение, когда появляешься ты? Нет, в самом деле? Ни малейшего, Салли, ни малейшего.

Ты что, хочешь взглянуть на самое себя? Моими глазами? В мягком домашнем свете, совсем другом, чем тяжелый свет снаружи, все очертания стали мягкими и не то чтобы нечеткими, а нежными, хрупкими. И сонными, такими сонными, Салли, что трудно отличить, где кончаешься настоящая ты и начинается то, что я о тебе придумал. Я, например, не могу.

О Салли, не знаю, откуда ты и зачем и что ты собой представляешь, но я нахожусь в этом мире из-за тебя. Пот из-за чего я здесь — а я-то и не знал раньше. Мне отлично видно отсюда завтра, и там ты тоже рядом со мной. А ты знала?

Маленькая Роз и взрослая Роз и все остальное вокруг и в промежутке — все это были только знаки того, что настанет день, когда я проснусь, и — вот она, ты. А тебе никие были знаки, Салли? Ты знала о том, что должен быть я?

Какое странное чувство.

Тогда я было подумал, что это — взрослая Роз. Вот тот день и не состоялся. На самом-то деле он сегодня. Сегодня — тот день, Салли. Сегодня. Сегодня.