76-Т3

— Не комары, сущие анофелесы! — возмущался староста, отмахиваясь от гнуса. — Вчера поймал одного, зажал в кулаке, пощупал — с одной стороны кулака ноги, с другой — голова. Бросил с размаху об землю — даже шлепок был слышен. Огромный, ну просто ласточка! Это несколько успокоило дикарей. Приятно было знать, что липнущие к тебе комары — самые большие на земле.

Первосортные солнечные дни довели речку до горячки. Как она ни извивалась, ни пряталась под нависающую тайгу — все равно мелела, мелела, мелела. Жара заходила за тридцать.

Работы прибавилось. Все больше бревен оказывалось на берегу и все меньше на воде, откуда сталкивать их было гораздо легче.

Работая баграми, постоянно срывались в воду. Каждое падение было счастьем — лишний разок окунуться в прохладу, да еще в рабочее время, казалось исключительно поощрительным. Приятно было замереть на полминутки и чувствовать, как песчинки щекочут спину, пятки. Поэтому ввели лимит падений в день. Тех, кто перебарщивал, отправляли на берег для работы крюком.

Загорели как на курорте.

От родника в начале запани удалились уже настолько далеко, что стало лень ходить туда на перекур. Посылали кого-нибудь одного с ведром. Блаженство припадания к колючей струе несвоими губами сменилось заливанием ледяной жидкости в горящую глотку, как в радиатор. Настало время прийти ответам. Со дня отправки писем прошло две недели. Поглядывали в сторону Шошек — не покажется ли мастер с почтой. И дождались. От противоположного берега отчалила лодка. Вместе с мастером в ней сидел еще кто-то. Дикари побросали инструмент и устремились навстречу моторке.

— Решетнев! — узнал друга Матвеенков. От счастья у него развязался язык.

— Я говорил, приедет! — заорал Гриншпон. Решетнев стоял в лодке, скрестив руки на груди и нагло улыбался. Словно прибытие было ему в нагрузку. Он повелительно простер вперед правую руку, разрешая не вставать. Его приняли, как потерпевшая неудачу экспедиция принимает спасателей. Даже забыли спросить мастера про письма.

— Рассказывай, что приключилось? — насели на него.

— Долгая история, парни. Долгая, очень долгая. А я голодный.

— И молчишь! — его чуть не на руках потащили на кухню. По дороге спрашивали, как там дома, как погода. Решетнев, насколько был компетентен, отвечал. Он ел, пил и рассказывал, рассказывал.

— Нас на бабу променял! — не выдержал Мучкин.

— В нем есть что-то разинское, — оценил Пунтус.

— Не мешайте человеку! — сказал Нынкин.

— Во дает! И не совестно тебе? Хоть бы что-нибудь в горле застряло! - сказал Артамонов.

— Ты здесь, видно, совсем одичал, — вытер рот рукавом Решетнев. Куском хлеба попрекаешь! — сыграл он обиду. — Тебе не понять, насколько я теперь спокоен за будущее. Наконец-то я понял, что оно у меня есть. А как добирался досюда — сам себе не верю. По туалетам и по ресторанам отсиживался — билетов не достать. Деньги вышли моментом. На вторые сутки заказывал не больше двух стаканов чая с десятью кусками хлеба. Официанты начали смотреть на меня с опаской. Стали приторно услужливы. Я не признаю мужиков в сервисе, а тут вовсе стошнило. Ладно там мясной отдел — дело понятное, но в галантерее или с подносом — не понимаю. В этом есть что-то холуйское. На перрон сошел безалтынным. Спросил в милиции, где тут леспромхоз.

— А у нас их тридцать шесть, вам какой? — спросили меня встречно. Я выпал. Делать нечего — перешел на подножный корм. Облюбовал поле и сорок восемь часов ел зеленый горох мозговых сортов. Какой-то бич дал пару селедок. Я спросил у него, где тут студенты. Он заржал — какие студенты! Тут одни ссыльные! Впрочем, слышал, в Пяткое каких-то взяли на окатку. Он меня, собственно, и привез. Он сам из Шошек. Аля-потя зовут. Отряд стал полноценным. Раньше нет-нет, да и выходили в разговорах на потерявшегося друга, начинали гадать и гонять варианты. Теперь над романтиками не висело никакой недостачи. Решетнев быстро обучился основным приемам и правилам поведения на воде. Он схватил все на лету и падал в воду на один раз меньше, чем было нужно для перевода на крутобережные работы.