72 метра

А ведь ради разнообразия можно было и покуролесить: полупоглазитъ совой или поухать филином, побить головой в тимпан или покакать мелкой птахой.

Или можно покашлять под музыку, поухать, повздыхать, пообнимать разводы ржавчины на сгнивших стенах, поприжиматься к ним беззащитной щекой, а потом спросить у публики детским голоском:

«Мама, это не больно, правда?» — и все будет принято, потому как искусство, пились оно конем.

Да… я тогда долго переживал, но потом как-то выбросил Бегемота из своей памяти.

Знаете, оказывается, можно все-таки выбросить человека из памяти.

Главное — не думать о нем.

Только тебя занозило, задергало, только ты снова начал с ним разговаривать, бормотать ему что-то о своих обидах, как тут же следует придумать что-нибудь веселое: например, как было бы хорошо, если бы тебя назначили принцем Монако, если, конечно, в Монако сохранились принцы.

Да-да, я почти забыл о Бегемоте, или, во всяком случае, мне так казалось до того момента, как мне позвонила его жена.

…Она мне что-то говорила…

Бегемота только что внесли домой какие-то люди.

Из всего я запомнил, что его внесли домой какие-то люди, он был весь в колотых ранах, но еще жив.

Знаете, я всегда считал себя нечувствительным человеком, а тут вдруг под рубашкой стало мокро от пота и душно, душно…

Семь слов

Занятия

Должен вам доложить, брюхоногие, что во вторник у нас в базе наблюдались занятия по специальности,

по случаю которых командующий — имя-наше-Паша — пригласил к себе командиров кораблей, чтобы лично подергать их за трепетные семяводы;

а зам командующего по механической части, внук походного велосипеда, собрал всех своих долбанутых механиков, чтоб собственноручно задушить всякие вредные инициативы;

и командир 32-й вредоносной дивизии атомных ракетоносцев, рожденный в полутьме на ощупь, обязал четыре экипажа появиться в районе пирса № 7 на показательное учение по взрыву химической регенерации;

а на подводной лодке К-213 как раз в эти минуты с помощью все той же регенерации делали большую приборку в боевой рубке,

для чего голыми неуклюжими матросскими руками были разломаны свежие пластины регенерации, накиданы в банку и залиты водой,

после чего банку оттащили в боевую рубку.

И вот уже командующий взялся за командирские семенники юдольные,

флагманский мех — за зародыши инициативы,

а матрос взялся за тряпку,

которую через секунду-другую он обязательно окунет в кипящее месиво,

и в районе пирса № 7 построились в каре четыре экипажа: «Равняйсь! Смирно!» —

а в середине этого каре был разложен гигантский костер,

куда под пристальными взглядами командира дивизии и флагманского химика швырялись пластины регенерации вперемешку со всяческим мусором,

которые ядовито шипели и плавились, да только никак не взрывались, тетю за титю,

отчего каре постепенно сжималось,

поскольку всем хотелось не пропустить сам взрыв,

и что только не лили, не бросали в костер, жареные фазаны и святые угодники — и турбинное масло, и ветошь отечественную промасленную, и прочее, и прочее — а взрыва все нет и нет!

А без взрыва как объяснить, что регенерация штука чрезвычайно опасная и за ней нужен глаз да глаз?

Никак не объяснить.

И командир дивизии нервничает, всем понятно почему, и обзывает флагхима по-всякому.

И тут матрос, недоношенный эмбрион кашалота-карлика, возжелавший заделать приборку в боевой рубке,

окунает-таки руку, сжимавшую тряпку, по локоть в банку с яростно булькающей регенерацией,

и тряпка, чесотка женская, африканская, она же мужская, немедленно загорается,

а банка вылетает из рук оторопевшего матроса и летит вниз, в центральный пост,

где она бухается оземь, остается стоять вертикально и начинает пылать жутким пламенем;

а за ней слетает матрос,

который для предотвращения горения банки — ничего лучше-то нет — садится на нее сверху жопкой,

пытаясь-таки потушить, отчего у него сейчас же выгорает половина вышеназванного места к тому самому моменту, когда командующий — имя-наше-Паша — уже перещупал почти все семенники юдольные,

а главный механик, дитя убогое трехколесное, настроил своих механических уродов на службу дорогому Отечеству, а на пирсе № 7 — «Равняйсь! Смирно!» — все еще никак не взрывается та злосчастная регенерация,

вокруг которой продолжает сжиматься кольцо алчущих взрыва.

И вот все увидели, что из подводной лодки К-213, где сгорела уже половина вышеуказанной задницы, валит дым.

Командиры срываются с места, разбрасывая омертвелый эпидермис, и бегут туда,

возглавляемые командующим, только что щупавшим их семенники;

к ним присоединяются механики с задушенной инициативой,

и пожарный катер под командованием старшего лейтенанта Ковыль — знаменитого тем,

что он несусветный пьяница, мечтающий уволиться в запас,

для чего он каждый вечер с пионерским горном и барабаном закатывает концерт под окнами командующего,

за что его непременно сажают в тюрьму,

то есть в комендатуру,

но утром неизменно отпускают,

потому что пожарным катером командовать некому,

а он бегом к командующему и встречает его у подъезда рапортом,

что, мол, по вашей милости отсидел всю эту ночь в