60 лет-не возраст №2-2003

Стрельцы перед казнью

Сергей Малинин

"Помню, я когда-то свечу днем на белой рубахе видел с рефлексами. Отсюда все стрельцы и пошли. Когда я их задумал, у меня все лица сразу так и возникли. И цветовая раскраска вместе с композицией".

Так рассказывал Василий Суриков Максимилиану Волошину историю создания картины “Утро стрелецкой казни”. Он всегда шел не от идейного содержания, а от зрительного образа. Достаточно было малейшего внешнего толчка, чтобы его богатое воображение начало создавать новый сюжет. “Боярыня Морозова” родилась из вороны на снегу, “Стрельцы” — из зажженной свечи.

Но воображению нечем было бы питаться, если бы Суриков не получил с самого детства запас художественных впечатлений. Эхо старины отдавалось в их сибирском доме. В семье соблюдались старинные обычаи, бережно хранились доставшиеся от предков-казаков оружие, одежда, утварь. Приехав после учебы в петербургской Императорской академии художеств в Москву, он смог переплавить свои детские впечатления в образы потрясающей силы.

“Началось здесь, в Москве, со мною что-то странное, — рассказывал Суриков. — Прежде всего почувствовал я себя здесь гораздо уютнее, чем в Петербурге. Было в Москве что-то, гораздо больше напоминавшее мне Красноярск, особенно зимою. Идешь, бывало, в сумерках по улице, свернешь в переулок, и вдруг что-то совсем знакомое, такое же, как и там, в Сибири. И как забытые сны, стали все больше и больше вставать в памяти картины того, что видел в детстве, а затем и в юности, стали припоминаться типы, костюмы… Но больше всего захватил меня Кремль с его стенами и башнями. Сам не знаю почему, но почувствовал я в них что-то удивительно мне близкое, точно давно и хорошо знакомое… И вот однажды иду я по Красной площади, кругом ни души. Остановился недалеко от Лобного места, засмотрелся на очертания Василия Блаженного, и вдруг в воображении вспыхнула сцена стрелецкой казни, да так ясно, что сердце забилось. Почувствовал, что если напишу то, что мне представилось, то выйдет потрясающая картина”.

“Утро стрелецкой казни” было выставлено на 9-й передвижной выставке 1 марта 1881 года и вызвало множество споров. Публика, в течение целого десятилетия воспитывавшаяся передвижниками на литературной значимости и даже поучительности сюжетов, не приняла картину. Критики начали давать молодому художнику советы, причем живописная ценность полотна как будто выпала из их поля зрения. Газета “Московские ведомости” писала: “На чьей стороне стоит художник, изображая эту историческую минуту? Судя по тому, что главное место отведено семейному прощанию, отчаянию отцов, матерей, жен и детей, можно думать, что г. Суриков не на стороне Петра.

Тогда ему следовало пояснить нам свою мысль и наглядно изобразить перед нами, чем вызываются его симпатии к стрельцам. А если он симпатизировал стрельцам, то их следовало изображать не с такими разбойничьими лицами, как, например, у рыжебородого стрельца на первом плане…”

Не только критики, но и товарищи по цеху пытались “подправить” картину. "“Помню, “Стрельцов” я уже кончил почти, — рассказывал Суриков. — Приезжает Репин и говорит: “Что же это у вас ни одного казненного нет? Вы бы вот здесь хоть на виселице, на первом плане повесили бы кого”…Я и пририсовал мелом фигуру стрельца повешенного. А тут как раз нянька в комнату вошла — как увидела, так без чувств и грохнулась. После стер повешенного и больше уж не писал”.

По какой-то непонятной сейчас причине зрителям не хватало драматизма в этой картине. А ведь в ней есть огромный заряд напряжения. Правда, достигается оно не совсем обычным способом. Стрельца, ведомого на казнь, Суриков изобразил со спины. Зритель не видит лица приговоренного к смерти человека. Натурализм вообще чужд Сурикову, ему гораздо важнее показать психологию людей, встречавших смерть с мужеством и достоинством. Конечно, характеры у всех его героев разные. Рыжебородый стрелец не смирился, он готов, кажется, броситься на царя. Чернобородый стрелец в красном кафтане стоически воспринимает все происходящее. А возвышается над всеми фигура в зеленом кафтане — стрелец склоняет голову, прощаясь со всем “дольним” миром.

Как бы пи были выразительны фигуры стрельцов, все они “молчат”. И тем не менее эмоционально картина действует как взрыв. Она наполнена истинным страданием. Ощущением несправедливости смерти, жестокости власти. И конечно, горем матерей, жен, детей. Именно они “озвучивают” картину.