60-я параллель

Она остановилась и, достав из ящика, закурила свою особенную папиросу, крученую на специальной машинке: такие папиросы она выучилась крутить давным-давно, еще в пересыльной тюрьме, году в девятьсот десятом.

— Хорошо, предположим; допускаю, что это пройдет само. Но тут вот что еще такое?

Из-за коробки с табаком она вдруг вытащила какой-то листик бумаги.

Марфа Хрусталева схватилась руками за щеки. Какой ужас! Неужели...

— «Платье шерстяное, черное — одно! — с недоумением читала вслух учительница. — Костюм шелковый, розоватого шелка — один. Бобочек — шесть... Туфель-лодочек...» Я тебя спрашиваю русским языком, Марфа, что это? Что это значит? Это прейскурант Дома торговли или что?

С балкона донеслось что-то вроде приглушенного рыдания. Марфушка, покраснев, слегка засмеялась тоже.

— Нет, ты не смейся, ты изволь мне объяснить! — взглянула на нее в упор Митюрникова. — «Бобочек» — шесть! Что это еще за «бобочки»? Откуда?

— Мария Михайловна... Ну... Ну, это же просто так, глупость! Это я просто мечтала как-то на биологии... «Бобочки» — это рубашечки такие... такие, с отложными воротничками... Как мальчики носят. Неужели помечтать даже нельзя?

Мария Митюрникова с недоумением пожала плечами и сняла очки. Что?! Для нее всё это было непостижимо.

— Мечтала!? Она меч-та-ла! Вы слышали? Советская девушка, комсомолка, в сорок первом году на уроке биологии у интереснейшего преподавателя мечтает! И ее мечты — дамский конфекцион какой-то! Голубушка моя, да ведь у тебя тут на целый универмаг туалетов: «рубашек с вышивкой — десять, лыжных костюмов на молниях — три; два мужских, один...» Зачем тебе, спрашивается, всё это?

Марфа вспыхнула.

— Мария Михайловна! — слабо забормотала она. — Это же я не сейчас. Это же еще в тридцать девятом... Ну как зачем? А если бы я вдруг... замуж вышла? Я играла так...

Мария Михайловна воззрилась на девушку с окончательным недоумением.

— Ах вот оно что! Значит: тридцать девятый год! Весь мир думает об Испании, о событиях на Дальнем Востоке. Маленькие испанцы едут к нам. А ты... Ну, что же! Возьми себе свои ситцевые «мечты». Нет, Марфа! Этого я от тебя не ожидала...

— Марья Михайловна! Ну что это вы? Да если бы я думала...

— Нет, нет! Ты меня огорчила. Очень огорчила, так и знай! Я всегда считала так: может быть, моя Марфа ветрогонка, но уж если мечтает она, так о настоящем, о большом. А тут... что это такое: «всё сшить у Заручейной». Это еще что за персонаж?

Такого невежества не выдержала уже и Зайка там, на балконе.

— Ну что вы, Мария Михайловна? Как «персонаж?!» — возмутилась она. — Да ведь у нее даже Милица Владимировна шьет. Это же знаменитость! И я не понимаю: разве нам нельзя красиво одеваться? Чему это может помешать?

Полчаса спустя, однако, всё кончилось миром. Мария Михайловна, конечно, простила свою Марфу: до того умильная рожица, и, наверное, неглубоко же всё это в ней сидит. Это не Жендецкая!

Теперь обе девушки шли по светловской полевой тропке к железной дороге через лес. Зайка осторожно ступала по траве светлыми туфельками; Марфушка шлепала босиком; пыль-то какая мягкая, господи!

Зайка болтала без умолку. Марфа слушала, с восхищением поглядывая на ее ставшее чуть-чуть таинственным в серебристой ночной полутьме оживленное лицо.

Ей всегда делалось немного стыдно за себя, когда она думала о Зайке.

Стыдно за глупых восьмиклассников, которые писали ей глупые записочки, за свой вздернутый, смешной «поперечно-полосатый» нос — загар всегда давал на нем нелепые коричневые полосы, — за толстые крепкие икры ног. А главное, за собственную трусость.

Она вот робела перед учителями, а Зайка никогда! Для Марфы было «жутью» разговаривать со взрослыми, тогда как Зося Жендецкая принимала участие в какой угодно беседе без труда и даже снисходительно. Марфа вспыхивала и замолкала, если кто-либо незнакомый обращался к ней с вопросом, а Заинька небрежно отвечала каждому собеседнику — соседу в вагоне, папиному знакомому, экзаминаторам. Как же было не восхищаться ею?

И Марфа почтительно смотрела на эту самоуверенную, никого и ничего не боящуюся девушку.

Полежав немного на траве около железнодорожного полотна, повздыхав на вечернюю томную благодать, обе они пошли домой.

Близ лагеря Лизонька Мигай сидела, как нахохлившаяся птичка, на сером плоском камне у озера. Заря освещала ее милое печальное лицо, ее остренький горб. Большие глаза смотрели вдаль; наверное, как всегда, она сочиняла сейчас свои, всей школе известные стихи: всё про героев, про древних богатырей, про благородных воителей, совершающих смелые подвиги.

Из окна дачного домика их окликнула Ася Лепечева, старшая пионервожатая, а еще совсем недавно ученица той же школы:

— Марфуша! Хочешь поесть? У меня простокваша с хлебом!

Марфа встрепенулась: не было еще такого случая в ее жизни, чтобы она не хотела простокваши. «Поесть никогда не помешает!» — говорила она. А кроме того, ей очень нравилась беленькая, задумчивая Ася, с косами с руку толщиной, с синими до удивительного глазами.